Итак, дочь философа и звездочета Даша Гербет... то есть, Маша Асмус.
Меня не на шутку злит эта игра имен. Еще и потому, что, помимо моей воли, в поле зрения — назойливой и зловещей ассоциацией — вползает образ вполне реального несчастного существа, носившего именно это двойное имя: Даша-Маша. Даша и Маша Кривошляповы, сиамские близнецы, обитавшие до недавних пор в одной из московских богаделен.
Их имена, их фотографии далеко не сразу попали на страницы газет: что вы, что вы, в стране победившего социализма такого не бывает!
Я узнал о них еще лет тридцать назад, лежа с острым радикулитом в больнице, где на соседней койке общей палаты лечил свой позвоночник пожилой человек, обитатель инвалидного дома, он и рассказал: две сестры, Дашка и Машка, сросшиеся в тазобедренной части тел, две ноги, две головы, два сердца, но рук — четыре... очень веселые, особенно, когда выпьют; но склонность к выпивке проявляет лишь одна, другая же сердится, требует завязать; но водка, хотя и идет в один рот, отзывается в обеих головах: сиамские близнецы начинают петь песни...
Позднее, с торжеством гласности, в газетах стали появляться портреты Даши и Маши Кривошляповых, интервью с ними; ученые обсуждали вопрос о возможной операции по разделению сиамских близнецов; потом публику всполошила весть о том, что Даша и Маша по пьяни пытались покончить жизнь самоубийством, выпрыгнув из окна, но их остановили; а совсем недавно они, уже старушки, умерли, причем одна прожила без другой всего лишь десять часов... Наука их не забудет.
Этот образ преследует меня, как наваждение, когда я читаю последний роман Нагибина.
Автор «Дафниса и Хлои» достал меня своей игрой с именами и фамилиями.
В моем воспаленном воображении первоначальное древо Даша-Маша-Гербет-Асмус начинает зримо разрастаться, ветвясь, бросая в стороны побеги бесчисленных нагибинских женитьб, да еще раздваиваясь в этих побегах, делясь на подлинные и придуманные имена: Валя-Галя, Лена-Леля, Ада-Ада, Белла-Гелла, Алла-Алла...
Составляя именной указатель к «Дневникам», Юрий Кувалдин не сдержал стона: «...Вообще, по этой части Нагибин был одержимым человеком, как и по другой — поднятию и сдвиганию стаканов. Ладно, все это понятно. Непонятно другое: зачем же ставить при каждой любовной истории штамп в паспорт?!»
Вот здесь я позволяю себе не согласиться с коллегой.
Ведь дело вовсе не в одержимости «по этой части». Он был не столько Дон Жуаном, сколько Синей Бородой, стремящимся застолбить для себя, освятить, если не законом небес, то законом гражданским право на любимую женщину.
Мы уже представляем себе Дашу во всех ее победительных статях, в тот год их первой встречи: в бронзе коктебельского загара, с прямой спиной, гордой шеей, волосами, собранными в пучок.
Ей двадцать лет, она двумя годами старше влюбившегося в нее мальчишки. Добавим к этому, что у нее уже есть достойный жених — импозантный и крупный, как конная статуя, в котором мы угадываем поэта Михаила Матусовского. Его сватовство поощрено родителями невесты, одобрено светом, то есть пляжной публикой.
А мальчишка?..
Сохранилась любительская фотография, сделанная именно там, в Крыму, и датированная тем же тридцать восьмым годом, где Юрка Нагибин вместе с двумя такими же, как он, огольцами, едет на велосипеде по залитому солнцем шоссе, притормозив чуть-чуть перед наведенным объективом: обнаженный до пояса юношеский торс, спортивные шаровары, закатанные к коленям, подростковая стрижка, несколько наглый взгляд, но, знаете ли, не всяк в этом возрасте застенчив...
Не добавляют солидности центральному персонажу снимка такие же полуголые шпанистые друзья на великах, в одном из которых — беловолосом, с близко посаженными глазами, вислым носом, — можно угадать Мишку, Маркуса Вольфа, будущего шефа коварной «Штази»... Из таких вот и вырастают.
Кто бы мог предположить, что в первый же вечер коктебельского, ни к чему не обязывающего знакомства Прекрасная Дама станет жадно целоваться с неуклюжим мальчишкой на садовой скамейке, а когда скамейка под ними развалится, они продолжат это занятие на гравийной дорожке...
И столь же нелепо предположить, что этого мальчишку, огольца с татароватым лицом, встретят с распростертыми объятиями в профессорской квартире на Зубовской площади, когда он явится просить руки и сердца Даши.
К этому необходимо добавить, что завсегдатаями дома Гербетов были люди, которых автору романа уж никак не возможно прикрыть хитроумными псевдонимами: Борис Пастернак, Андрей Платонов, Павел Антокольский, Илья Сельвинский, Александр Твардовский, Генрих Нейгауз... позвольте вам представить, э-э, мальчик, извини, вылетело из головы, как тебя зовут?..
Но мальчик не собирается отступать. Он любит впервые в жизни. Он полагает, что любим. Его ничуть не смущает то открывшееся обстоятельство, что возлюбленная фригидна от природы либо строгого воспитания, вяло отзывается на его ласки, и он бьется, как рыба об лед, о ее безответное тело.
Грянувшая внезапно — все войны внезапны — война добавит препятствий на пути Дафниса и Хлои к безмятежному счастью.
Когда фронтовой журналист, не совершивший ратных подвигов и не снискавший боевых наград, если не считать контузии, от которой он так и не сумеет отдышаться за всю оставшуюся жизнь, — когда он вернется в Москву, притопает на Зубовскую площадь, здравствуй, Хлоя, возвратились мы не все, — там его уже будут встречать другие счастливцы, тыловые крысы, заручившиеся справками от врачей: преуспевающий молодой прозаик Ревунов, обласканный Пастернаком и Платоновым, который, тоже на недолгий срок, станет возлюбленным Даши; и некий Стась, который окажется вторым ее мужем, отцом ее ребенка; а там и еще кто-то.
Всю жизнь он будет любить именно Дашу, если не считать того, что она же — Маша.
«...она обесценивала моих жен, заставляя меня менять их, вовсе даже того не желая, ибо ни одна не могла стать тем, чем была раньше Даша, — единственной».
Любопытно угадать, какие же именно психологические мотивации определяли впоследствии его выбор?
Сдается, что он стал зятьком, примаком, влазнем в семействе Звягинцевых, принадлежащем к высшему слою советской плебейской элиты — зятем наркома, сталинского любимца! — еще и потому, что в этом был соразмерный вызов той среде, которая обитала и гостевала в профессорской квартире на Зубовской площади: аристократия духа, интеллигенция старорежимной выделки, очень много о себе понимавшая, никак не желавшая поступаться привычками и обычаями былого, однако же охотно принимающая из рук рабоче-крестьянской власти знаки внимания и материальные блага. Ведь и серый дом на Зубовской площади был построен не при царе Горохе, а при Советах; и легендарный телескоп был подарен звездочету не кем-нибудь, а самим товарищем Молотовым; и Сталинская премия увенчала однажды его труды...
Дошлый люд из скороспелой почвенной элиты, прямо скажем, недолюбливал эту гнилую антилигенцию, чурался ее, не доверял ей — и, как показало время, для этого отчуждения имелись некоторые основания.
Антилигенция же, ответно, презирала в душе этих выскочек из грязи в князи, молотобойцев и кухарок, взявшихся управлять тысячелетней империей.
Дафниса оскорбило то, что в семействе Хлои его не посчитали своим, пренебрегли несомненным дворянством его матери и несомненным еврейством его условного отца, пренебрегли им самим, кропающим сносные рассказики для столичных газет, — нет, конечно, его не выгнали, ему просто дали понять, и он ушел с гордо вскинутой головой.
Но и в том другом семействе, где он найдет кров, ему тоже дадут понять кто он есть. «Наворачиваешь?» — с ухмылкой спросит тесть, застав зятька на кухне над тарелкой с немудрящим завтраком.
Отделившись от гнилой интеллигентской прослойки, приобщась к атакующему классу, он теперь будет обязан принимать, как должное, обычаи новой среды и не дергаться, когда в праздничном застолье здесь заведут любимую попевку «Гоп, стоп, Зоя, кому давала стоя?..» — об этом не раз с содроганьем вспомнит автор.