— Ну и как? — спросил я.
Ромм, уставив очки в пустой экран, где только что были скорбные глаза узников Освенцима, а теперь там уже ничего не было, пустое полотно, прогудел:
— У-у...
Но тотчас встрепенулся, будто сбрасывая тяжесть с плеч, мрачно хохотнул, сказал жестко: — Обыкновенный фашизм.
Лента Мёбиуса
В чахлом скверике напротив Хамовнических казарм, у кинотеатра «Горизонт» (там еще за углом бесплатный туалет), — это на 1-й Фрунзенской улице, я в тех краях живу много лет, — стоит бронзовое изваяние, которое называется «Лента Мёбиуса». Так, во всяком случае, указано на цоколе.
Само слово изваяние очень созвучно ему, поскольку это не статуя, не фигура человека и, уж подавно, не его лицо, а нечто абстрактное, крученое-перекрученое, извивающееся, не имеющее ни начала, ни конца, а внутри дырка, как у бублика.
На первый взгляд — полнейшая бессмыслица. Но в этом изваянии заложен огромный смысл.
Я впервые узнал, что такое лента Мёбиуса, данным давно, еще в молодые годы, когда мне едва перевалило за тридцатник.
Это было на Верхней Печоре, в устье Щугора, в тайге, в сотне километров от райцентра. Там работала сейсмическая партия, которая прощупывала взрывной волной глубинные структуры недр. А я приехал от газеты писать об этом очерк.
Мы сидели с начальником сейсмопартии Андреем Кадышевым, выпускником нефтяного института имени Губкина, в его палатке, которая была и жильем, и служебным кабинетом. Естественно, мы пили водку, попутно беседуя о смысле жизни, ибо о чем же еще разговаривать, если ты находишься в такой глуши?..
В ходе беседы он вынул из сейфа лист бумаги, испещренный каким-то зубчатым графиком, отрезал ножницами полосу вдоль края, а затем, окунув кисточку в пузырек, склеил концы — но не прямо, а слегка перекрутив один край ленты вокруг оси (в точности так, как это было позднее изваяно в бронзе безвестным скульптором и установлено в сквере напротив Хамовнических казарм).
— Вот!.. — сказал он, покончив с делом.
— Что — вот? — переспросил я не без едкости, уже намереваясь в качестве ответного хода, ему на удивление, смастерить из оставшейся бумаги петушка.
Тогда он, молча, ухватил мой указательный палец, сунул его в кольцо, повел по изогнутой плоскости ленты. Ничего особенного в этом, конечно, не было, если не считать конечного результата: палец, который начал свой путь внутри кольца, вдруг оказался на верхней стороне бумаги, проделал столь же неспешный путь вдоль окружности и, не покидая плоскости, опять ушел внутрь кольца... Просто чудеса.
— На, пиши! — сказал он, протягивая мне карандаш. — Пиши, пиши, ведь ты писатель...
Я сделал всё, как он сказал. Грифель прочертил тот же путь, оставляя на бумаге непрерывную линию, сначала внутри кольца, затем перейдя на внешнюю сторону ленты и вновь занырнув внутрь.
Я обалдело смаргивал.
— Всё! — сказал он, разливая в стаканы оставшееся на донышке, но у нас была припасена и вторая бутылка. — Теперь ты понял? Это — лента Мёбиуса. У нее нет ни начала, ни конца. Нет ни правой, ни левой стороны. Ни лица, ни изнанки. Эти плоскости просто переходят одна в другую, то есть реально существует лишь одна плоскость...
— Ну и что?
— Это значит, что мир един. Он вбирает в себя и тот свет, и этот. И прошлое, и будущее. Всё закольцовано, всё повторяется. И в этом — разгадка бесконечности Вселенной, которая не имеет ни начала, ни конца: просто ее плоскость несколько искривлена... Ну, давай за Мёбиуса!
Помню, что тогда, впервые в жизни, я пожалел о том, что окончил не «керосинку», не Губку, а Литературный институт, где о ленте Мёбиуса мы и слыхом не слыхали.
И даже теперь, спустя много лет, я иногда одеваюсь и бреду в тот жалкий скверик напротив Хамовнических казарм, чтобы полюбоваться бронзовым изваянием.
Всё жду, что кто-нибудь подойдет и спросит: «Дед, это что за хреновина с дыркой? Объясни, если знаешь, в честь чего?..»
И я был бы рад объяснить, потому что порою мне кажется, что я остался один на белом свете, кто знает хоть что-то о ленте Мёбиуса.
Но никто не подходит, лишь, походя, глянут сочувственно в мою сторону: думают, наверное, что вот — закрыли на замок последний в округе бесплатный сортир, а дедушке приспичило, вот и мается, стоит и ждет, когда власть снова переменится, когда опять откроют...
А ведь я бы им рассказал! Я объяснил бы им самое важное: что нету ни начала, ни конца. Что любой конец, как на ленте Мёбиуса, всегда и непременно возвращает нас к началу.
Продрав глаза со вчерашнего перепоя, я, первым делом, не вставая, потянулся к куртке, висящей на спинке стула, и выгреб из кармана всё, что осталось от гонорара, полученного несколько дней назад.
Это был гонорар за рассказ «Стужа», опубликованный в «Комсомольской правде». Я послал его туда на конкурс без особых надежд, так, ради смеха, а его — надо же такому случиться! — напечатали. Три колонки убористого текста через всю полосу, сверху донизу.
Разузнав, когда платят, я поехал на улицу «Правды», в бухгалтерию, и там мне отсчитали за этот рассказ три тысячи рублей, я даже не ожидал, что за такое говно можно получить так много денег.
Но, конечно, пришлось это событие отметить.
Сперва дома, где в шестиметровую нашу светелку набилось всё население коммунальной квартиры: моя мама, безмерно гордая успехом сына и не прятавшая надежд на то, что теперь дела у нас пойдут на лад; соседи из-за стенки — Иван Петрович, старшина, играющий в военном оркестре на тубе, и его жена Валя, кондуктор автобуса; Ситовы, соседи напротив, дверь в дверь — дядя Ваня, шофер самосвала, тетя Наташа, его жена, хлопотунья по дому, сын Митя, недавно из армии, и Лидочка, еще учится в школе; соседи сбоку, возле кухни — Ася Рысева и ее новый сожитель Женя, инвалид, туберкулезник, отличный парень.
Следуя святому обычаю, они всегда приглашали меня в свои застолья, когда случались семейные либо государственные праздники, наливали мне вскраи, зная, что не откажусь, кормили досыта, догадываясь, что хожу голодный.
Мог ли я не ответить на это знатным пиром?
Второй банкет был мною дан в пивном баре у Пушкинской площади, куда я пригласил знакомых поэтов и писателей, в основном однокашников по Литературному институту: Женю Винокурова, Володю Солоухина, Гарика Регистана, Игоря Кобзева, еще кое-кто присоединился просто из сочувствия моему успеху, — и там мы тоже оторвались по полной программе.
И теперь лишь следовало пересчитать всё, что осталось, и сообразить, как наилучшим образом распорядиться этой, уже не столь крупной суммой.
Я решил взять передых.
Вообще-то, нынче я собирался поехать на электричке в область, в Царицыно, где, как мне было известно, в редакции районки требовался литературный сотрудник.
Схожий вариант светил мне в Мытищах: там срочно искали заведующего отделом культуры для городской газеты.
Однако рассказ «Стужа», только что опубликованный в «Комсомольской правде», как бы выводил меня на другой уровень соискания.
Например, я мог бы еще раз постучаться в «Литературную газету», напомнив ее главному редактору Константину Симонову о нашем давнем знакомстве: он как-то читал свои стихи в литобъединении у Луговского, и я там тоже присутствовал.
Можно было заглянуть и в редакцию журнала «Смена», к Оле Кожуховой, которая работала заместителем главного редактора — ведь мы с нею вместе, хотя и на разных курсах, учились в Литинституте, и однажды она уже посылала меня в командировку от «Смены» в Липецк, за очерком о молодых металлургах.
Наконец, черт возьми, всегда оставалась возможность опять уехать в Сыктывкар, где я целых три года работал в редакции республиканской газеты «За новый Север». Тем более, что именно там, в Сыктывкаре, в смятении и нужде, жила сейчас Луиза с пятилетней Милочкой.
Однако сегодня мне что-то не хотелось дергаться, стучаться во все двери, разъезжать на электричках по Подмосковью, и уж подавно — лететь самолетом в Сыктывкар.