Майор погасил в пепельнице папиросу. Провожая взглядом сизые полосы табачного дыма, проплывавшие вверху, под самым потолком, задумался. Выдержать до конца. А до какого, собственно, конца? Что он должен означать? Героический порыв окруженного со всех сторон маленького гарнизона? Поединок винтовок и 7,9-миллиметровых пулеметов с 280-миллиметровыми орудиями? Сражение караульной роты с двумя до зубов вооруженными дивизиями? Сколько часов может длиться этот конец? Наступить он должен не здесь. Тут он только начнется. А должен ли начаться? Пока не раздались выстрелы, ничего еще нельзя считать потерянным. Может быть, утром «Шлезвиг» уйдет? Вероятно, где-то ведутся на этот счет переговоры. Ведь наверняка есть люди, которые прилагают все силы, чтобы сдержать разрушительную лавину. Раздумья коменданта прервал голос Домбровского.
— Не понимаю, Генрик, почему мы все размышляем и осторожничаем? Меня всегда учили, что солдат не должен размышлять. Он обязан действовать.
Сухарский поднял голову, пристально посмотрел на своего заместителя. Домбровский сидел прямо и выглядел, как и всегда, исключительно подтянутым. Свет настольной лампы вырисовывал на стене его мужественный, выразительный профиль. «Видный парень, — подумал майор, — и как это случилось, что он до сих пор не женат? Хотя, пожалуй, в данный момент это даже к лучшему». Жени на себе Францишека какая-нибудь панна из Калита, не сидел бы капитан сейчас здесь рядом, не имел бы он, Сухарский, такого боевого заместителя. Майору вспомнилось, как капитан первый раз представлялся ему по прибытии в гарнизон. Он увидел тогда перед собой сухощавого высокого офицера при сабле, в великолепно пригнанном мундире, который хорошо подчеркивал стройность фигуры. Запомнилось майору и крепкое, какое-то очень дружественное рукопожатие. В общем, заместитель его был всем хорош. Жаль только, слишком горяч, а иногда кое-чего и недопонимает.
— Здесь, Францишек, я не только солдат. Здесь я еще и командир. А командиру положено крепко думать и многое прикидывать.
Домбровский снова потянулся за папиросой, прикурил и, выпустив изо рта клуб дыма, заметил с тенью легкой иронии:
— Это верно, Генрик. Но, извини меня, ты слишком уж часто и много обо всем думаешь. Меня же занимает единственная мысль: начнут они войну, бить их, сукиных сынов, всем, чем располагаем. И Вестерплятте им не взять. Руки коротки!
Майору хотелось резко осадить Домбровского за это «слишком уж часто и много обо всем думаешь», но он сдержался. Понимал, насколько велика разница в их с капитаном военных биографиях. Капитан, например, слава богу, не пережил того августовского утра на Пяве, не видел, как из-за легкомысленного и непродуманного приказа терпят поражение полки и дивизии. Не видел окровавленных человеческих тел, неестественно выгнутых в конвульсиях, внутренностей, вываливающихся из распоротого осколком снаряда живота, обрубков без рук или ног, доставляемых санитарами на медпункт. Не видел широко открытых, безумных глаз, не похожих уже на человеческие. Не слышал воплей умирающих, которые призывали смерть избавить их от нечеловеческих мучений. Не слышал проклятий и молитв тех, чьими телами была устлана земля, тех, кто еще час или два назад составлял батальоны и полки. Никогда не видел и никогда не слышал он всего этого, потому что не был еще в бою, не испытал, что такое война. А он, Сухарский, все это испытал, и людей ему приходилось водить в бой. С тех пор и приучился думать — о себе, о подчиненных.
— Думать, размышлять, приказывать — это для нас, офицеров, не пустое дело, Францишек. Побеседуем когда-нибудь на эту тему, если у тебя будет желание.
— Можем и сейчас.
Звякнули о стол пряжки от ремешка каски. Эрос настороженно поднял голову. Майор встал с кресла, выпрямился и, надевая каску, сказал:
— Разговор этот долгий, а нам уже пора.
Снова обоих обступила ночная мгла. Ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, Сухарский и Домбровский с минуту постояли на месте. Сразу за домом начинался лес — неподвижная стена, вершины которой вдруг коснулся яркий сноп света. Некоторое время лучи скользили по развесистым кронам вязов и буков, потом резко передвинулись влево и провалились куда-то в море. Огромный глаз прожектора, установленного на высокой башне по другую сторону канала, вспыхивал время от времени, и узкая полоса яркого света тщательно обшаривала горизонт. Зато когда она тускнела и гасла, темнота вокруг становилась еще гуще.