Вокруг царила тишина. Ни одна волна не тревожила водную гладь канала. Спящие на воде чайки еще не проснулись, а первый крик иволги был короток и слаб, почти не слышен. Правда, из глубины леса, с верхушек самых высоких деревьев отозвались другие птичьи голоса, но потом снова все замерло…
Стелющаяся над каналом мгла вскоре начала рассеиваться, обнажая носы плавучих портовых кранов, длинные глухие стены складов, крышу высокого элеватора, круглую башню старой крепости Вислоуйсьце и заостренные зубцы крепостных стен.
Первый сильный порыв утреннего бриза — и внезапно тишину наступающего рассвета разорвали орудийные выстрелы. Эхо их, отразившись от зданий Нового Порта, прибрежных рощ и крепостной стены, с глухим рокотом покатилось к морю. Секунду спустя где-то в самой узкой части основания полуострова вспыхнули очаги высокого пламени и раздались разрывы снарядов. В кустах неподалеку от ворот к железнодорожному полотну послышались голоса людей, а еще через минуту можно было уже заметить мелькавшие там и здесь силуэты немцев. Часы на башне костела в Новом Порту пробили третью четверть — было 4 часа 45 минут 1 сентября 1939 года…
Майор Сухарский медленно повесил телефонную трубку на рычаг аппарата и подошел к открытому окну кабинета. С минуту он стоял неподвижно, потом, слегка повернув голову, произнес в полумрак комнаты:
— Гости переходят через мост…
Майор сказал это, как всегда, спокойно, неторопливо и негромко, однако Домбровский уловил в его голосе какие-то необычные нотки — то ли взволнованности, то ли озабоченности.
— Объявляем тревогу? — спросил капитан.
Сухарский не ответил и продолжал стоять в той же позе, словно не расслышал вопроса. Домбровскому давно следовало бы привыкнуть к несколько странной манере своего начальника внезапно погружаться в глубокое раздумье и некоторое время совсем не реагировать на окружающих. Но как ни старался капитан приучить себя к этому, ничего у него не получалось. В таких случаях он обычно испытывал легкое раздражение и не умел скрыть своего нетерпения. Так было и теперь. Глядя в упор на майора, Домбровский повторил уже громче:
— Прикажешь объявить тревогу?
Голова майора качнулась немного влево. Голос его был по-прежнему спокойным, даже, как показалось капитану, каким-то бесцветным.
— Нет, Францишек. Солдаты измучены, пусть еще поспят.
Домбровский схватил висевший на поручне кресла ремень, надел его и застегнул пряжку.
— Ты еще сомневаешься, Генрик? Еще предаешься иллюзиям?
Майор долго молчал, потом заговорил с перерывами:
— Может, я и обманываюсь… А лучше было бы сказать… питаю надежду, хотя и очень слабую…
Они стояли посреди темного кабинета, разделенные столом. Капитан оперся руками о край стола и произнес несколько резковато:
— А я не питаю ни малейшей надежды. И может быть, даже не желаю иметь ее. Есть дела, которые надо решать только с помощью штыка. До каких пор мы должны позволять им все? Сейчас, в эту самую минуту, они переходят через реку, а утром мы, может быть, узнаем, что Гданьск уже принадлежит немцам. Что ж, мы и на это будем взирать спокойно?
— Нет, тогда будем драться.
— Мы? Ты отдашь приказ о вступлении в Гданьск? Будем занимать его нашей ротой?
Домбровский горячился, и голос его звучал все громче. До боли стиснув пальцами край стола, он как бы пытался таким образом унять растущий в нем гнев. Но Сухарский не отвечал, и капитана охватило чувство досады. Обойдя вокруг стола, он подошел к Сухарскому, положил руки ему на плечи.
— Почему, Генрик, мы допустили это? Ответь, почему?
Несмотря на царивший в кабинете сумрак, на близком расстоянии оба хорошо видели лица друг друга. Глаза Домбровского лихорадочно блестели под нахмуренными темными бровями. И майор вдруг с грустью вспомнил другие глаза, виденные им когда-то, глаза элегантного и хвастливого польского военного атташе, который, возвратившись из Берлина, рассказывал в кругу офицеров о военном параде в столице рейха. Атташе восхищался чеканным шагом маршировавшей пехоты, говорил об артиллерии, потом о танках, правда, о последних с некоторым пренебрежением. Сам он, в прошлом улан, не скрывал, что с большим удовольствием наблюдал бы за прохождением легких, красочно расцвеченных кавалерийских эскадронов. Собеседники элегантного офицера, тоже преимущественно уланы, охотно соглашались с ним. Всем им были ближе и понятнее разговоры о кавалерийских атаках и верных конях. Никого не интересовали грохочущие, чадящие танки. А зря…