Притворно расширив глаза, Фриделинда прикрыла ладошкой рот. Потом наклонилась вперед и зашлась в смехе, довольная собой. Братья не обратили на нее внимания. Сестренка хихикнула. Гувернантка сердито нахмурилась.
Зигфрид повернулся к нам. Каким-то непостижимым образом его бокал снова оказался полным.
— Пойдемте, — сказал он, — представлю вас Мастеру.
Пуци, мисс Тернер и я последовали за ним вокруг фонтана через лужайку к большому темному гранитному камню, который лежал в траве. На камне не было никакой надписи.
— Здесь, — сказал он, — находится могила величайшего в мире художника и мыслителя.
Меня так и подмывало спросить, почему он похоронил своего отца на задворках, хотя лично меня это совершенно не касалось. Быть может, на местном кладбище просто не нашлось свободного места. А может, потому, что никак нельзя было погрести величайшего в мире художника и мыслителя на сельском кладбище среди всякой шушеры.
Откуда-то снизу и сбоку пропищал тоненький голосок:
— Мама говорит, что вы приехали поговорить о дядюшке Вольфе.
Я посмотрел вниз. Фриделинда.
— А кто такой дядюшка Вольф? — спросил я.
Девочка сказала:
— Это они велят мне так его называть. А по правде, его зовут Адольф. Он мне не нравится. Потому что ходит в панталонах.
— Довольно, — сказал Зигфрид.
— Так ведь ты сам велел мне разговаривать по-английски.
— Но не перебивать старших. Ступай, поиграй с братьями и сестрой.
— Мне всегда все запрещают, — буркнула девчушка и надула губы.
— Ступай себе, — повторил отец и жестом отослал ее прочь.
Девчушка повернулась и медленно, обиженно понурив головку и шаркая ножками по траве, пошла к дому.
Зигфрид повернулся к нам и громко вздохнул.
— Ох уж эти дети. Иногда радость, а иной раз сплошное наказание. — Он сделал два глотка вина. — А теперь самое время выпить, верно?
— Ничего, — сказал я, — если я задам несколько вопросов?
— Лучше за ужином. — Он улыбнулся, протянул руку, сжал мою и выдохнул мне в лицо очередную порцию винных паров. — А пока отдыхайте.
Я от души посочувствовал Фриделинде.
Глава двадцатая
Ужинали мы в большой столовой-гостиной с входом прямо из холла. Стены затянуты красным бархатом. Черные шелковые занавески, расшитые золотом, задернуты. На квадратном столе свечи в позолоченных подсвечниках, притом что с потолка свисали еще и яркие электрические люстры. Белая камчатная скатерть блестела, как обледенелая лыжная дорожка.
Во главе стола восседал Зигфрид Вагнер. Справа от него сидела старшая госпожа Вагнер — Козима. Я сидел слева от него. Рядом со мной разместились Ева Чемберлен, за нею Пуци, за ним мисс Тернер, за нею, в конце стола, сам Чемберлен, далее Уинифред Вагнер, а стул между ней и Козимой был пуст.
Детей за столом не было. Вероятно, госпожа Шнаппауф отвела их в подвал и придушила.
Нас обслуживали те же две горничные, что суетились в саду. На первое подали нечто вроде бобового супа. На поверхности водянистой серой жидкости в белой фарфоровой чашке плавали три-четыре покалеченные фасолинки в окружении морковной стружки. Я попробовал суп. На вкус он оказался еще хуже, чем на вид.
— Итак, господин Бомон, — начала Козима Вагнер, — вы расследуете то ужасное происшествие в Берлине. Когда пытались убить замечательного господина Гитлера.
— Точно, — подтвердил я. — Когда господин Гитлер останавливался здесь, он не упоминал, зачем едет в Берлин?
— Малый сказал, — вмешался Чемберлен, — что собирается устроить небольшую заварушку вместе с генералом фон Зеектом. И вынырнуть вон всю эту веймарскую шваль.
— Дурацкая затея, на самом деле, — заметил Зигфрид и отпил вина.
— Просто замечательная, — твердо заявила его мать. — Страна разваливается. Никакого уважения к традициям. Никакого уважения к культуре. В ночных клубах играют негритянскую музыку. Кругом одни евреи.
— Господин Вольф, — сказала Уинифред через стол, — хочет отвести Германию от края пропасти.
— Господин Вольф — это господин Гитлер? — спросит я.
— Да, он сказал, что ездит по стране под этим именем, — пояснила Козима.
— Для него, Фил, — уточнил Пуци, — безопаснее разъезжать под nom de route.[36]
— Оно и понятно, — заявил Чемберлен. — Под каждой койкой прячутся большевики. Эти грязные мерзавцы.
— К тому же, как мне кажется, — заметила Уинифред, — это имя ему очень подходит. — Она повернулась к Козиме. — Он очень похож на волка,[37] правда? Сильный и хладнокровный. И производит впечатление человека умного, всезнающего.
— А мне, — признался Зигфрид, — он показался простоватым. — Он держал ложку, оттопырив мизинец, и низко наклонялся над миской с супом, поднося ее ко рту.
— Но в этом и есть его сила, — заявила Уинифред. — Он из народа, из Volk. И черпает из него свою силу.
Зигфрид хотел было что-то сказать, но мамаша его опередила:
— Вот именно, — сказала она. — Я считаю, он замечательный.
Зигфрид положил ложку, взял бокал и глотнул вина. Взглянул на меня и улыбнулся. Улыбка вышла слегка пьяной.
— Кто-нибудь из вас, — оглядывая стол, спросил я, — рассказывал посторонним о намерениях господина Гитлера?
— Никому-никому, — ответил Чемберлен. — Малый взял с нас слово, что мы будем молчать, правда, мама?
Козима кивнула.
— Мы бы и сейчас вам ничего не сказали, господин Бомон, если бы господин Гитлер не позвонил нам вчера и не попросил помочь в вашем деле. И мы готовы ответить на все ваши вопросы.
— Я сама с ним разговаривала, — гордо сообщила Уинифред.
Мисс Тернер повернулась к ней и спросила:
— Вы давно его знаете?
— О нет, — ответила Уинифред. — Я видела его в первый раз. Он ехал в Берлин на машине, и наши друзья в Мюнхене предложили, чтобы мы пригласили его к себе. Конечно, мы о нем слышали, но нам ужасно хотелось его увидеть. И он всем нам очень понравился. — Она улыбнулась Козиме. — Он явился, будто вняв нашим молитвам, правда, мама?
— Вот именно, — подтвердила Козима.
— Каким таким молитвам? — поинтересовалась мисс Тернер.
Козима огляделась и кивнула горничным, которые стояли у стены, сложив руки на груди. И они принялись убирать чашки из-под супа.
— За возрождение Германии, — ответил Чемберлен. — Последнее время положение в стране всех нас ужасно угнетает. Эта война, потом Версаль, международное еврейство, эти прохвосты в Веймаре…
— Господин Бомон, — обратилась ко мне Козима, — вы хорошо себя чувствуете? Вы ничего не ели.
— Желудок что-то побаливает. Наверное, съел что-то в поезде.
— Какое-нибудь мясное блюдо, — предположила Козима. — Я угадала?
— Да.
— Это, знаете ли, совсем не безопасно. В конце концов, это даже смертельно. — Она мило улыбнулась. — Но уверяю вас, в сегодняшнем обеде нет никаких продуктов животного происхождения.
— Чудесно, — сказал я. — Кстати, когда господин Гитлер гостил у вас, ужин тоже подавали горничные?
— Нет, — ответила Уинифред. — Господин Вольф попросил, чтобы в столовой никого, кроме домочадцев, не было. И мама отпустила горничных на вечер.
Горничные, о которых шла речь, начали расставлять перед нами тарелки. На каждой из желтой жижи торчал небольшой круглый бугорок какой-то желтой каши, похожей на овсянку.
— Спасибо, — сказал я Уинифред и повернулся к Чемберлену. — Простите, что перебил.
— Ничего страшного, старина. — Он повернул седую голову к мисс Тернер.
— Эти прохвосты в Веймаре. Большевики. Жуткая инфляция. Тевтонская раса получила ужасную встряску. Положение, вынужден признать, выглядит довольно мрачно. И тут появляется этот малый, Гитлер.
Я попробовал кашу. Похоже, вареный турнепс, хотя ручаться не могу.
— Просто чудо какое-то, — продолжал Чемберлен. Он взглянул влево. — Как ты верно заметила, Уинифред, он внял нашим молитвам.
Когда я собирался проглотить первую ложку овсянки, то почувствовал, как по моей правой ноге что-то ударило. Я взглянул на Зигфрида, единственного, имевшего доступ к моей ноге, но он знай себе потягивал винцо.
Случайность, наверное, решил я и сдвинул ногу чуть влево.
Уинифред спросила мисс Тернер:
— Вы читали книгу Хьюстона?
— Нет, — ответила мисс Тернер. — Боюсь, нет. Какую книгу вы имеете в виду?
— «Основы девятнадцатого века», — сказала сидевшая рядом со мной Ева. Это были ее первые слова за весь вечер. — Просто замечательная книга. — Она мечтательно улыбнулась мужу.