Естественного продолжения этой мысли или не последовало, или Каверин в «Освещенных окнах» решил не развивать его: скорее всего, сыграло свою роль желание избавиться от беспокойного провинциала, которому благоволил изгнанный из школьных стен вор и лгун, покровительствовавший любой, самой бредовой идее деятельного участника общественной жизни. А в сущности, прикрывавшийся суетой, устроенной Вениамином Зильбером, — ведь под ее «тенью» Николай Андреевич мог заниматься своими делами незаметно и безнаказанно.
Очень тяжело — особенно в ранней юности — столкнуться с подобной «психологической ловушкой», как назвал эту ситуацию сам Каверин. Особенно когда этому сопутствует развенчание кумира. Но это — опыт необходимый, откладывающийся в «копилку» будущего характера и образа жизни. Своеобразная «месть» преподавателей, решивших во что бы то ни стало избавиться от любимчика завуча, стала для Каверина жестоким уроком. Уроком нравственности…
Так или иначе этот опыт своеобразно будет преломляться в творчестве Вениамина Александровича Каверина, являясь не прямо, а опосредованно. И горько отзываться новым осмыслением того, как это происходило. И — проверкой себя: не допускает ли он подобной близорукости, не руководствуется ли в своих помыслах и поступках честолюбием и сегодня?..
К слову заметить, одна из самых, быть может, привлекательных черт мемуарных книг и статей Вениамина Каверина заключается именно в трезвой, а порой и беспощадной оценке себя — во взгляде со стороны на свои поступки, на поведение, особенно публичное. Драгоценная черта, в сущности, очень немногим свойственная! И именно она вызывает ко всему, Вениамином Александровичем Кавериным написанному, доверие и чувство собственной причастности. Заставляет пристальнее всматриваться в себя, в весь свой жизненный опыт… А сколько же там всего!..
Но вернемся к началу московской взрослой жизни будущего писателя.
Поссорившись с новым заведующим столовой, Зильбер ушел с работы. С течением времени он всё отчетливее понимал: больше всего хотел бы заниматься книгами. И нашлось место в коллекторе Московского военного округа, куда юноша поступил собирать библиотечки для военных частей. Работа спорилась, оставалось достаточно времени для того, чтобы писать стихи, пафосно именуя их экзерсисами и тщательно нумеруя.
Постепенно в стихах появлялись размышления, которыми очень хотелось поделиться, — но не с кем было. И случай свел Вениамина с неким Женей Куммингом, представителем московской «золотой молодежи». Тот ввел нового приятеля в круг поэтов, познакомив с Надеждой Вольпиной, Павлом Антокольским, который посоветовал Вениамину читать побольше современных стихов: Рюрика Рока, Шершеневича, Грузинова, Ивнева, Есенина, Боброва и других.
Через некоторое время Кумминг решил, что работа в коллекторе не совсем соответствует кругу интересов молодого друга, и посоветовал ему перейти в художественный подотдел Московского совета, которым руководил Юргис Балтрушайтис.
Работа оказалась довольно скучной, монотонной, но именно в подотделе юноша получил, может быть, один из самых важных московских уроков.
Вот как Каверин написал об этом в «Освещенных окнах»: «Этому трудно поверить, но я скучал на спектаклях МХАТа. Мне всё казалось, что актеры как будто просили поверить, что всё было именно так, как происходило на сцене. Предлагая узнавать знакомое, они еще и требовали, чтобы зрители удивлялись и восхищались этому действительно поразительному сходству…
Совсем другие чувства испытывал я в Камерном театре… Камерный театр не предлагал „узнать и поразиться сходству“. Он предлагал обратное: познакомиться с неизвестным. Не познать неведомое, а познакомиться с ним, как с чудаком, который, может быть, станет твоим лучшим другом…
Мне кажется, что именно на спектаклях Камерного театра мне пришла в голову мысль, что если я ничем не волен распорядиться в том мире, который меня окружает, значит, надо построить свой собственный мир, как это сделал Таиров. Отношения между людьми в этом мире зависели бы не от реальной, а от магической связи, а причины и следствия могли поменяться местами. Смело вмешиваясь в жизнь моих героев, я заставил бы их поступать так, как хотелось мне, а не им.
Прошло два года, и в своем первом опубликованном рассказе я попытался выстроить этот воображаемый мир. Рука была еще детская, проза хрупкая, точно вырезанная из бумаги. Я занимался в ту пору теорией литературы, но вмешательство автора в жизнь своих героев было связано не с моими занятиями, а с мыслью о неограниченной власти художника, впервые померещившейся мне на спектаклях Камерного театра».