Поглощенные поисками новых форм литературы «братья» оставались просто молодыми людьми, которым не чужды были забавы и шутки, серьезные ссоры и горячие споры.
Осмысливая много десятилетий спустя, чем же были для него «Серапионовы братья», Вениамин Александрович Каверин писал: «То, что я знал только понаслышке, само пришло ко мне — не в голой сути, а в живых людях, подобных которым я никогда не встречал. Каждый из них был для меня событием… Они, как и я, поставили свою жизнь на карту, и этой картой была литература… Если бы я мог совершить путешествие во времени и вернуться назад, я бы выбрал голодную зиму двадцатого года, споры, в которых не было ничего, кроме стремления добраться до правды, тесную комнату в Доме искусств, полуоткрытую, чтобы не задохнуться от табачного дыма. Ни зависти, ни борьбы честолюбий. Открытость, желание добра».
В 1924 году в одной из анкет Дома литераторов Юрий Николаевич Тынянов написал, что несколько его статей было опубликовано под псевдонимом Ван-Везен. Это имя он придумал для Каверина, писавшего рассказ, но решил сам им воспользоваться. А Вениамин Александрович написал рассказ о некоем умирающем капитане Ван-Везене, к которому Смерть решила явиться в облике старомодного господина в крылатке. Кто же может узнать ее в таком виде? Вот и Ван-Везен не узнает, и когда она предлагает ему отправиться в край, откуда никто еще не возвращался, капитан убивает ее — ведь, приняв облик человека, Смерть утратила бессмертие. Труп сброшен в море, а бриг обретает вечную жизнь и становится своего рода Летучим Голландцем…
Рассказ не был опубликован, Каверин остался им не вполне удовлетворен, но его писательскую «копилку» именно этот рассказ обогатил тем, что впоследствии точно сформулировал Дмитрий Сергеевич Лихачев: в русской литературе неразрывно связаны понятия «как писать» и «как жить», школа нравственного самопознания всегда главенствовала над занимательностью сюжета, а потому вопрос о бессмертии должен получить разрешение в первую очередь с этой точки зрения.
Обсуждения рассказа на очередной субботе у «Серапионовых братьев» не получилось, но именно после этого вечера Константин Федин предложил называть Каверина Братом Алхимиком…
Вскоре к ордену присоединился «рыжевато-белокурый солдат-кавалерист», читавший в одну из суббот рассказ, который не произвел впечатления, а потом — стихи, которые буквально покорили всех собравшихся. Это был Николай Тихонов, самобытный, яркий поэт. Он читал:
Потрясение было настолько сильным, что «серапионы» требовали читать еще и еще…
«Искал людей по себе и нашел, — писал Тихонов позже в автобиографии. — Серапионы». А о ранней прозе Каверина, которую братья нередко критиковали, Тихонов так отозвался в одном из писем Льву Лунцу: «Веня — мой друг и союзник, проклятый западник — он пишет одну за другой великолепные вещи: „Бочку“ и „Шулера Дьо“. Здорово пишет, обалдело пишет. И тоже сложен, трехэтажен, непонятен „аудитории“. Лева, ты бы порадовался, если бы услышал „Шулера“… Быть ему русским Фаррером или Честертоном»…
События творческие, насыщенное общение с новыми друзьями и с псковской компанией, обосновавшейся в Петрограде, учеба в двух высших и таких разных по своим задачам и программам заведениях, разговоры с Юрием Николаевичем Тыняновым и собиравшимися в его доме известными историками литературы, бытовые проблемы — всё это не просто составляло жизнь Вениамина Александровича Каверина в первой половине 1920-х годов, но словно кипело в каком-то колдовском котле, изготовляя Личность и Писателя. Не на время — на всю долгую жизнь, закладывая в характер и в творчество нравственные понятия долга, достоинства, чести.
А еще постепенно, далеко не сразу осознанно, зарождалось первое глубокое и серьезное чувство — к Лидочке Тыняновой, младшей сестре Юрия Николаевича, которая тоже жила на Греческом проспекте. Поначалу она была для юноши верным и заботливым другом, но вскоре Вениамин понял: «Если бы мы были постарше, возможно, что мне (или ей) пришло бы в голову, что мы незаметно вступили в ту полосу отношений, когда сближает даже короткая, но показавшаяся длинной разлука. Перебирая всё мелькнувшее, скользнувшее, случайно удержавшееся в памяти, я не нахожу границы, за которой началась эта полоса… Мы вырвались из-под опеки и неслись куда-то своим непредуказанным, стремительным, соблазнительным путем.