Тема двойной жизни, как будто бы случайная в романе Вениамина Каверина, в какой-то момент становится едва ли не главной: ведь она есть почти у каждого, будь то герой «положительный» или «отрицательный». А страсть к карточной игре совсем не случайно соседствует со страстью к науке, потому что в самом понятии страсти, охватившей человека безраздельно, есть нечто общее.
И появление на страницах романа автора — совсем не такое, как в «Двойном портрете» — полускрытое, словно отделенное невидимым занавесом, здесь у Вениамина Каверина принципиально иное, хотя в каждом из этих немногочисленных появлений содержатся очень важные мысли, сближающие науку и литературное творчество.
В своей книге О. Новикова и Вл. Новиков пишут о том, что от романа «остается ощущение неполноты. Автор романа знал немало литераторов, чьи профессиональные и человеческие судьбы развивались по моделям, представленным в „Двухчасовой прогулке“… Чувствуется, что у Каверина имелось обилие материала, который просто не вместился в сюжет „научный“, „биологический“. В свою очередь профессиональная жизнь биологов переживалась автором не так остро, как в пору „Открытой книги“ и „Двойного портрета“… Роман стал суммой противоречий, необходимых для дальнейшего развития писателя и его мира».
С этим утверждением можно согласиться лишь отчасти: да, Каверин не углублялся в «Двухчасовой прогулке» в подробности работы лабораторий, но для него, как представляется, важно было четко и внятно проговорить мысль, овладевшую им уже давно, — мысль о нравственности и безнравственности в науке, соотносимую с этими понятиями и в творчестве. Коншин объясняет Маше, вспоминая своего учителя Шумилова: «Дело в том, что нельзя ученого заставить думать так, а не иначе… Дело в том, что порядочность неразрывно связана с независимостью от мелочей, от предвзятости, от ложных отношений. Там, наверху, в сфере идей, где, казалось бы, кончается логика, он должен мыслить с полной, окончательной искренностью. Он не может ни притворяться, ни лгать, ни лицемерить. Он просто вынужден быть порядочным человеком… Когда ученый лишается совести, наступает самое страшное: научная смерть».
А разве не то же самое происходит в литературе, в искусстве? Разве не сближаются до неразличимости именно в этом такие понятия, как нравственность, порядочность, невозможность лицемерия? Несомненно, Вениамин Александрович Каверин сталкивался с этим горьким явлением множество раз на протяжении жизни — достаточно припомнить упоминавшуюся историю разрыва отношений с последним из «Серапионовых братьев», Константином Фединым. И предшествующие моменты предательств других «братьев», Михаила Слонимского, Николая Тихонова, о котором Каверин написал в «Эпилоге»: «Из человека, который говорит то, что думает, Тихонов так же, как десятки и сотни других людей искусства (и не только искусства), превращался в человека, который думает одно, а говорит другое… Его жизненной задачей стала необходимость убедить себя в том, что он думает действительно то, что он говорит. С присущей ему энергией он сам принялся за сложное дело превращения себя из поэта в административного деятеля, исполнителя, функционера. Поэзия по самой своей природе сопротивлялась этому насильственному превращению. Но он не собирался, подобно Маяковскому, воспользоваться револьвером для решения этого спора… Разобраться в его превращении — это значит разобраться в судьбе его сверстников, а сверстниками были писатели, которые могли бы обогатить нашу литературу. Непревратившиеся обогатили. Но это — малая доля безвозвратно утраченного богатства».
И о Константине Федине, приведя жестокую цитату из А. И. Солженицына, сравнившего Федина с Дорианом Греем, у которого все пороки отражал портрет, а многолетнему председателю Союза писателей «досталось принять своим лицом», Каверин написал: «Да, память о свободной дружбе в свободной „долитературе“ еще долго занимала маленький краешек в этой истасканной компромиссами холодной душе. Но пришел час, когда и он затушевался, растаял, отступил перед всемогущей „заменой“…»
И подобных «превращений» на веку Вениамина Александровича Каверина встречалось немало.
В «Двухчасовой прогулке» писатель сближает науку и литературу, что называется, открытым приемом: совсем не случайно Осколков вспоминает, как, выступая в Московском микробиологическом обществе, Шумилов высмеял Врубова, назвав его «гением обусловленности». Давайте и мы вспомним, что именно так определил Константина Федина Вениамин Александрович Каверин, а вспомнив его работу об Осипе Сенковском, мы вновь невольно обратимся к тем двум философиям, одна из которых, по сути, означала то же самое.