Мы существовали уже в другом времени, наступившем незаметно, пока в Пскове лили и лили дожди, беспросветные, скучные, и весь город ходил под зонтиками и в калошах».
Перечитывая эти страницы сегодня, нельзя не поразиться тому, как неизбежно, по спирали, сбывается в нашей истории всё: мысли о судьбе России у большинства оказываются разными, они приводят к ненависти друг к другу, к возрастающей агрессии, а дальше эта ненависть стремительно расширяется, захватывая абсолютно все области человеческого бытия от социального неравенства до бытовых ситуаций. И становится возможным — убивать, сжигать дома, похищать и продавать в рабство людей, организовывать террористические акты, губить сотни и тысячи во имя идеи.
Во имя ли — или уже в жертву «собственной интерпретации» того, как должна быть устроена жизнь на земле?..
В 70-х годах XX столетия, когда Вениамин Александрович Каверин писал свою мемуарную книгу, а мы увлеченно читали ее, эти мысли еще не приходили в голову и, дойдя до страниц, посвященных революции, мы искали в них следы прошлого, никак не примеривая их к настоящему. Сегодня они читаются совсем иначе, раскрывая глубину взгляда и широту выводов писателя, прожившего жизнь, научившую обобщениям, — далеко впереди идущим, еще совсем невидимым за толщей лет, но неизбежным.
Это — черта, присущая классике отечественной литературы и подтверждающая, что произведения Вениамина Каверина принадлежат к лучшим ее образцам…
Тот же мотив повторения, возвращения по спирали эпох, можно с полным правом отнести и к размышлениям, что относятся к процессу чтения.
Казалось бы, как это странно: будущий писатель, наблюдательный, пытливый подросток, интересующийся многим, выраставший среди разговоров старших братьев о литературе, об Ибсене, Гамсуне, Леониде Андрееве, совершенно не стремился читать, довольствуясь пересказами брата Александра прочитанных книг.
«Это слушание, эта пора „до чтения“ странным образом повлияла на меня, заронив сомнение в необходимости книги. Без особенной охоты я учился читать. Зачем мне этот скучный продолговато-прямоугольный предмет, в котором живые, звучащие слова распадаются на беззвучные знаки?.. Мне кажется, что главная черта детского чтения — театр для себя, непреодолимая и естественная склонность к театральной игре. Любовь к превращению себя в других, начинающаяся очень рано, с двух-трехлетнего возраста, сопровождается беспрестанной инсценировкой, в которой действуют созданные детской фантазией маски. В этом отношении дети мало отличаются от профессиональных актеров… В чтении первых книг невольно участвует эта ставшая привычной любовь к перевоплощению. „Театр для себя“ вдруг получает свет, реквизит, декорации, кулисы. Начинается — по меньшей мере, так было со мной — лихорадочное, неутолимое чтение. Это процесс непоследовательный, обособленный, не соотносящийся с окружающим миром, шагающий через пропасти обыденности, через машинальность — и через фантастические по своей безграмотности переводы. Автор — это характерно — безымянен, неведом, почти безразличен: Густав Эмар, Фенимор Купер. Кто стоит за этими загадочными именами? Жив или умер этот писатель? Когда, с какой целью он написал свою книгу? Не всё ли равно!»
Как представляется, это — поразительная по силе и очень современная «теория чтения», которая должна бы всерьез заинтересовать психологов. Да, далеко не для всех путь к книге становится таким, каким был для юного Вениамина Зильбера, но сам процесс игры в услышанное или прочитанное самим, «оживление» сюжета с непременным собственным участием в нем — черта, присущая в равной степени детям разных эпох. Театрализация (даже не зная театра) событий книги — необходимость, которая может привести взрослеющего подростка к жадной, неутолимой потребности читать.
Но может и не привести.
Именно это наблюдаем мы сегодня, с горечью констатируя, насколько поглощающий информационный «девятый вал» разрушил необходимость общения с книгой.
Телевидение, Интернет, виртуальные игры щедро дарят возможность «театрализации», и современному подростку нет необходимости листать страницы — с помощью фантазии он легко «вставляет» себя в мелькающие картинки, стремительно меняющие друг друга клипы, и осознает себя в том самом театральном пространстве, через которое и надо приходить к чтению. Но процесс обрывается — всё происходит без тех особых усилий, которые требуются для сцепления «беззвучных знаков» в «живые, звучащие слова», потому что и само это слово становится необязательным в зримости и определенности картинок.