Старухи отвечали невнятно, показывая куда‑то вниз, и я понял, что за водой приходится спускаться далеко. Вокруг не было видно ни деревца, ни куста.
Уже пора было ехать назад в город. Рафик не появлялся. И тут я почему- то начал нервничать, стал поддразнивать режиссёра Ремзика; прицепился к его кожаной куртке, вельветовым джинсам, замшевым туфлям и черным очкам, сказал, что во всех странах это униформа бездарностей при кино. Между прочим, он имел несчастье на днях показать Вадиму и мне свою предыдущую, первую, картину и две, так называемые, художественные короткометражки. Это ужас. Я корчился во тьме просмотрового зала, рвался уйти. Но Вадим цепко удерживал меня, нашёптывал — «я сам его руками сниму фильм, всё будет пристойно, не волнуйтесь. В крайнем случае, замените свою фамилию в титрах псевдонимом».
Тогда вот так же вдруг выглянуло солнце. И, наконец, явился художник будущего киношедевра Рафик. Согнувшись, он нёс на спине тяжеленный мешок. Как оказалось, с репчатым луком. Откуда там взялся лук, где и кто его вырастил? Рафик погрузил свою добычу в «рафик» и, отдуваясь, сообщил, что это — гонорар, оплата его труда за роспись стен местного колхозного клуба. Фресками! Что он имел в виду под этим словом, трудно даже представить. Как и то, что здесь, в этом царстве старух и камня имеется клуб. Теперь Рафик был озабочен проблемой реализации лука на городском рынке. Самое ужасное, что я что‑то съязвил по этому поводу на обратном пути в город, пока режиссёр Ремзик мне не шепнул, что у Рафика одиннадцать детей, жена умерла во время последних родов, и он воспитывает их вместе с тёщей. Сказать про себя — «Прости меня, Господи!» легче, чем подойти к человеку и, глядя в глаза, попросить у него прощения. Я этого не сделал. Прости меня, Господи!
Отсюда, с края ущелья, где я сижу у могилы шофёра, далеко видна равнинная часть этой страны. Горы за моей спиной. Отвесные, уже кое–где покрытые на вершинах и склонах снегом. Проглянувшее солнце кренится к западу. Становится ещё холодней. Пока не поздно, пора кончать с этой горной романтикой, возвращаться в город, в душное тепло гостиничного номера, где можно при помощи кипятильника заварить крепкого чая… Поганого. Тбилисской фабрики.
Только встаю, сверху деликатный сигнал автомобиля. Вот он, наконец, мой долгожданный «газик».
— Салам алейкум, Хасан! Что стряслось?
— Ой, извините, опоздал на целых четыре часа. Думал, вы уже в городе. Звонил в гостиницу — вас нет, звонил Шамилю Аслановичу — у него тоже нет.
— Откуда же ты звонил? — усаживаюсь рядом, блаженно откидываюсь на брезентовую спинку сиденья.
— От Руслана.
Мы съезжаем крутым серпантином шоссе, Хасан рассказывает, как, оставив меня гулять на верхнем перевале, поехал вниз, по другую его сторону, к какому‑то своему знакомому чабану добывать выделанную шкуру барана для Вадима Юрьевича. Вадим всем уши прожужжал, прося, а, по сути, требуя, достать оную шкуру, желательно бесплатно, как презент известному московскому режиссёру. Хасан договорился, что шкура будет. Но не бесплатно. По госцене. И теперь перед ним дилемма — самому за неё платить, или же объяснять всё Шамилю Аслановичу. Что по каким- то местным обычаям нежелательно, некрасиво, не соответствует широте кавказской натуры.
— Пошли его вон!
— Кого? — переспрашивает Хасан.
— Вадима! Юрьевича! С чего это ты должен тратить хоть копейку для ублажения московских гостей?! Закатили нам тогда такой пир, да ещё меня спать оставили!
— А вы нам всю свою рыбу! — смеётся Хасан. — До сих пор Надя размораживает то форель, то карпа, даёт детям. Я и задержался‑то из‑за них: заехал по дороге в один аул к Руслану, своему родственнику. Он для детей масло дал, орехи грецкие, пять килограмм баранины, индюшку зарезал. Пока всё это делалось, собиралось, я помнил о вас. Да Руслан и его жена не пускали, затеяли отсепарировать ещё и мёда из сот, достать зимние груши из подвала… Пока то да се, время вышло… Думал, вы уже давно в городе. Вот, думаю, завезу ему в гостиницу орехов и меда… Всё было хорошо?
— Всё было хорошо, Хасан. Слушай, случайно не знаешь, кто бы это мог быть — такой худощавый человек с усиками, носит узкополую шляпу, ездит в «жигулях» жёлтого цвета, фотографирует.
— Какой номер машины?
— Не обратил внимания. По–моему, ваш, местный.
— Наверное, Агузаров — редактор газеты, как раз того района, где я был у Руслана.
— Хасан, я мог его видеть где‑нибудь раньше, до сегодняшнего дня?
— Часто в городе бывает. И у Шамиля Аслановича. Оба члены обкома.
— Понятно, — отзываюсь я, хотя ничего в этой их жизни мне непонятно, да и понимать не хочется. Странно только, что редактор газеты говорит — «сты–хы».