– Я могу прыгать как лягушка, – отвечает Анна.
– Молодец.
А тем временем вбежал в палату Никифор и сообщил, что прачка нашла в одежде Анны какие-то бумаги, отдала их старшей сестре, та сразу позвонила в военный госпиталь, и теперь оттуда пришлют врачей вместе с жандармским офицером, они будут разбираться с Анной, так что укройтесь одеялами и ждите.
– Ой, я пропала! – воскликнула Анна. – Это же мой паспорт. Я его зашила в подол юбки. И ставропольский адрес тети Клод там же. Ой, пропала я!
– Так у тебя здесь тетя? – спросил Ванек. – Почему же ты не хочешь выйти из больницы? Как ты оказалась с нами?
– Я путешествую. Начала поездку по Кавказу…, -принялась рассказывать Анна, но тут же поняла, что австрийцы ей не верят, и сменила тему.
Она попыталась объяснить им, кто такая тетя Клод.
– Эта моя тетя пригласила меня, вот я и приехала, потому что и подумать не могла, что у нее такая челюсть, а она скрывала это от нас. Я не хочу отсюда уходить, боюсь ее челюсти.
– Если тебя пугает только челюсть, – ответил Швейк, – тогда бояться нечего. Вот у меня в Праге есть тетушка моего отца, так у нее не только челюсть, а еще и волосы по всему телу, а еще она все время поднимает ногу и ею чешет ухо. У нашего младенца, когда он ее впервые увидел, начались судороги.
Сестра милосердия Нюся, проходя по коридору, остановилась и прикрикнула на них:
– Тише, бессовестные! Рядом дитя помирает!
Ночью пошел снег, а с ним забылась и история с Анниным паспортом. Неизвестно, как она разрешилась. Мороз разрисовывал фантасмагорическими сюжетами оконные стекла, а репу, капусту и свеклу на огороде покрыл снег. Снег покрыл и изгиб высокой ограды. В бочках на огороде замерзла вода. За утренним туманом не было видно солнца. А за оградой белая степь стала еще более необъятной.
– Степка! – кричит Никифор. – Я тебя убью, и царь меня накажет.
Больной корью Степка из другого барака бродил под окнами и топтал репу. Он сгребал снег, чтобы слепить бабу.
– Никифор, голубчик, – кричит про себя Анна, – солнышко, позволь Степке сделать бабу.
– Ха-ха-ха! – Евпраксея с хохотом выходит из кухни, держа в руке морковку. – Вот ей и нос.
– Ээээх! – восклицает Степка и, как только снежная баба закончена, бежит за своей гармошкой.
Гармошка растягивается, изгибает змеевидный мех и выпускает на волю лезгинку:
Весь персонал собрался в круг и хлопает в ладоши. В центре Никифор пляшет с Нюсей. Изо всех сил бьет в ладоши своими натруженными руками прачка Пелагеюшка, здесь же Порфирий из дифтерийного барака и хромая Авдотья. Из окна аплодируют чехи с Анной.
Этим вечером пленные вместе с Анной в первый раз пошли пить чай на кухню. Вскоре туда явились и Авдотья, и Агафон, и Прасковья из оспенного барака. Прасковья говорит, у них только что умерла девочка, и она сама закрыла ей глаза, положив сверху по пятаку, а то глаза остались бы открытыми и могли бы так и окоченеть.
Тс! Из соседнего леса послышался волчий вой. Светит луна и волки воют на луну в заснеженных лесах.
Тс! Они воют на луну, или же почуяли убитого без вины? А может, это разбойничьи шайки?
Все устроились вокруг самовара. Когда кипяток поспел, а кухня наполнилась паром, вновь послышался гул и волчий вой, а крытая соломой крыша заскрипела. Анна ощутила тревогу и благословила судьбу, закинувшую ее сюда, на кухню Евпраксеюшки, к самовару, под Казанскую икону Богородицы, так что она совершенно забыла о теории Дарвина и перекрестилась.
Сильное волнение охватило мадам Фуро в тот день, когда начальник жандармского управления вызвал ее дать объяснения тому, как ее адрес оказался в паспорте Анны и почему Анна попала в Ставрополь таким неслыханным образом. К счастью, мадам Фуро за долгие годы успела приобрести доброе имя, так что дело с самого начала было обставлено без лишнего шума. Домой она вернулась вполне удовлетворенной, но никак не могла простить Клод хлопоты, какие та доставила ей, и беды, в какие она ввергла несчастное дитя.
Заразные бараки были для жителей Ставрополя чем-то наподобие Калькуттской черной ямы[107]. Кто бы отправил туда своего близкого? Ангел-хранитель берег Анну, она уцелела, но что же делать теперь? Как в том бедственном положении, в каком она вышла оттуда, представить ее англичанкой, студенткой Оксфорда? Укутанная в старое больничное одеяло, которое как-то на рассвете принес ей Агафон, остриженная наголо, она более походила на сбежавшую из сумасшедшего дома.
107