А затем прикрикивает:
– Демьян, а Демьян!
Демьян – это дворник.
– А ну, Демьян, тащи эти бутылки наверх, да смотри, внимательно! Не роняй их, не тряси, а то я тебя… (и так далее).
Соня передвигает детские кровати в спальню матери, потому как детская превратилась в полутемную гостиную с приглушенным светом и укромными уголками для парочек.
Детям все это вскружило голову и они бросили занятия. Анатолий Кузьмич и Анастасия Михайловна уже не приходят…
Лизочка, сидя с ногами на постели, гадает на картах и жалуется на скуку. Она требует, чтобы Анна села напротив и составила ей компанию.
– А тебе не скучно? Какой интерес ты находишь среди этой рутины?
Анна, не зная толком, что такое рутина, отвечает, что не скучает и собирается уйти. Ах, нет, ей даже нужно уйти, без пятнадцати одиннадцать у нее урок, а сейчас уже без двадцати.
Лизочка то и дело заявляет, что не может жить как гусыня, что ей нужно жить полной жизнью. Жить насыщенно, пока она молода.
– Жиииить! – надрывается она в гостиной, а сын госпожи Гладковой аккомпанирует на рояле.
Ниночка, дочь графини Лисиной, слушательница петербургской Академии художеств, явилась на прием с лицом, наполовину покрытым пудрой фисташкового цвета, наполовину – голубой пастелью. На правой щеке ее изображена красная рыбка. Все это она сделала потому, что была футуристкой.
Ее сестра Таня, которая футуристкой не была, напудрилась обычной пудрой, но надела на голову венок из искусственных цветов и походила на Офелию в тот самый момент, когда ее извлекли из воды.
Их подруга Ольга, она училась на врача в Москве, заявила, что в ее перстне есть тайничок, в котором спрятана крупица цианистого калия, но этому никто не придал значения, потому как в тот же момент Борис Кузнецов, юнкер кавалерийского училища, начал отплясывать чечетку на мотив произведшей фурор в обеих столицах «Крокодилы»:
Госпожа Очкова одергивает Ивана Игнатьевича, изо всех сил тянет его и, наконец, заталкивает в спальню.
– Голубчик мой, батюшка Иван Игнатьевич, будьте так любезны…
Она плотно закрывает двери, чтобы никто не услышал их беседы.
– Позор! Безобразие! Тьфу, тьфу! Черт знает что такое! – негодует Иван Игнатьевич и грозится завтра же запереть Лизочку в ее комнате и остричь налысо.
До него уже донеслась молва о пресловутых петроградских оргиях, о падении нравов при царском дворе, о разврате Распутина, о спекуляции и незаконном обогащении крупных промышленников, о распущенности аристократии, но он не мог и помыслить, что молодежь…
– Нет, Катя, оставь меня. Оставь…
А в гостиной между тем творились великие дела: молодежь разделилась на два лагеря, и петроградские студенты принялись декламировать Игоря Северянина:
Но московские студенты прервали их «Кокаинеткой» Вертинского.
Один верзила притащился в темную гостиную и схватил Анну в охапку, собираясь поцеловать.
Ее отправили туда ухаживать за гостями, но она, несчастная, слонялась из угла в угол и путалась у всех под ногами – ее напоили шампанским, отчего голова у нее закружилась. Лицо раскраснелось, волосы были мокрыми.
– Воздуха! – вскрикивает она, отталкивая верзилу, и кидается открыть окно.
Но не успевает. Она прислоняется к стене и на нее нападает икота. На нее нападает… Пресвятая Дева, сейчас ее вырвет!
Она пулей выскакивает в прихожую, добирается до входной двери и выбегает на улицу в чем была, в вечернем платье и бальных туфельках. На углу она останавливается, прислоняет голову к стене, и тут ее тошнит.
Улицы пустые, а на небе – луна как начищенная сковородка. Бррр! После рвоты ее знобит, а после того она помнит только, что оказалась во дворе дома, помнит на своей щеке горячий язык Дружка.
124