– О, Аннушка, а я шел к тебе!
– Вы шли ко мне, Игорь Константинович?
Сегодня у Игоря фиалковые глаза. Удивительное дело – как может у человека меняться цвет глаз.
– Я шел позвать тебя позировать для моей новой картины. Хочешь?
– Как позировать?
– Да вот. Хочу поставить тебя у этого забора и сделать набросок. Ты прочитала книгу, которую я тебе дал? Оставь ее себе, дарю. Пойдем к нам. Проходи.
– Нет, Игорь Константинович, проходите первым.
– Не такой уж я и старик! А ты все не перестанешь говорить со мной на «вы». Называй меня Игорем.
А когда они заходили, его ладонь случайно коснулась ее открытой руки. Точно коснулась. Что это было! Пожар! У нее онемела вся рука и правый бок. Уши ее горели.
Ах, Боже мой, что за весна и что за волшебное лето выдалось у Анны в этом году. К тому времени, как поспели сливы в саду у Прасковьи Афанасьевны, Игорь успел запечатлеть ее и стоящей у забора, и сидящей на пороге дома, а в разгар лета изобразил ее среди золотых колосьев в деревенском платке на голове.
Со временем мадам Фуро начала ревновать. Никакая приличная девочка, говорила она, не станет стоять перед художниками, чтобы те ее рисовали, и пора уже Анне взяться за ум. Но, к счастью, в один прекрасный день Игорь пришел пригласить мадам Фуро и мамзель Селестину к Прасковье Афанасьевне на чай, и мадам Фуро сменила гнев на милость. Мамзель Селестина не смогла принять приглашение: она была больна и лежала в постели. С первыми осенними холодами мамзель Селестина простудилась и с тех пор все не могла встать на ноги. Ее укутали, уложили рядом с ней Жужу и отправились к Прасковье Афанасьевне. Но какая выдалась непогода!
Ночью поднялся ветер. Небо опустилось так низко, что птицам стало негде летать. На Воронцовской улице на окостеневших ветвях деревьев не осталось ни листочка, виднелись одни опустевшие вороньи гнезда.
Анна дрожала от холода, а одновременно с тем тряслась от мысли о том, что мадам Фуро впервые увидит работы Игоря. Странные вещи запечатлел Игорь: под черешней он изобразил ее с раскрасневшимся лицом, будто она не то заболела рожей, не то была покусана осами. Когда же Анна увидела себя у забора, то перепугалась не на шутку и чуть не закричала: она выглядела не то как рак, не то как гусеница, не то как рельс зубчатой железной дороги. Вместо кустов ежевики была свекольная ботва вперемежку с лиловыми осьминогами и красными морскими ежами. А по земле вокруг он добавил желтые пятна кошачьей рвоты. Это, сказал он, называется экспрессионизм, и Анна ответила, что называться это может как угодно, но она решительно не понимает, зачем ей позировать, когда рисуют гусеницу. И Сезанн, заметил он, и Гоген, и Ван Гог рисовали так же. Их право. Посмотрим теперь, что станет с мадам Фуро.
Комнатка Прасковьи Афанасьевны казалась очень тесной из-за низкого потолка и обилия загромождавших ее самых невероятных предметов. Помимо шкафов, сервантов и сундуков, где она хранила всевозможные тюки, на стенах были развешаны портреты, семейные фотографии, мешочки с рукоделием, этажерки, а наверху расставлены коробки, заполненные сушеными травами.
Все кресла покрыты сукном и перед каждым поставлено по вышитой скамеечке для ног. В красном углу едва виднелась за огоньком лампады икона Богородицы, а под ней ритмично раскачивался маятник больших часов, расположенных на сундуке и походивших на стоящий вертикально гроб. В комнатке царила дремота, и мадам Фуро вскоре начала зевать.
Они перешли в столовую, где их ждал Кирилл Петрович. Марфуша, шестидесятилетняя служанка, родившаяся и выросшая в доме Прасковьи Афанасьевны, принесла самовар.
В жарко натопленной столовой время прошло незаметно. О работах Игоря речь зайти не успела, ведь гостьям нужно было уйти прежде того, как их застигнет ночь. Степь и лес были наводнены разбойничьими шайками, к тому же на ставропольских улицах начали творить бесчинства беглые солдаты, прибывавшие с фронта. Народ расходился по домам рано.
Игорь проводил их немного. Затем они взяли извозчика и, добравшись до Воронцовской улицы, расплатились и вышли: нужно было зайти в аптеку за лекарством для мамзель Селестины.
Перед аптекой солдат клеил на стену какие-то бумажки. Немногочисленные прохожие останавливались прочитать их.
– Сегодня в Доме Советов большой праздник, – сказала мадам Фуро, когда они свернули на свою улицу.
Дом Советов был украшен красными крестильными пеленами, свисавшими из окон, с балкона и над входом. Высоченный солдат в драной шинели держал лист бумаги и громко читал. Вокруг него собралось послушать с десяток ставропольцев. Остановились и Анна с мадам Фуро. Такой же лист был приклеен и на дверь: