Парохода нет. На пристани бездомные оборванцы как воробьи высыпали толпой на мусорные кучи. Коля, парнишка около четырнадцати лет – их вожак и дирижер хора. Выуживая что-то из мусора, беспризорники распевают модное «Яблочко»:
Той ночью Анна ночевала на Новороссийском кладбище вместе с беспризорными детьми, взявшими ее в свою компанию, а заодно и в хор. С ними она и осталась.
Время шло, а количество беженцев вместо того, чтобы уменьшаться, только росло. К немногочисленным суденышкам, отправлявшимся из Новороссийска, было немыслимо и приблизиться. Прошел месяц, другой.
«Если здесь умереть, родные никогда об этом и не узнают», – думает Анна, а дети, шестым чувством уловив ее мысль, запевают ей песню:
Младшая из них, шестилетняя девочка, по ночам спит с ней в обнимку. Нытье, слезы от голода, а спустя несколько минут безудержный смех.
Коля раздобыл целый копченый свиной окорок. Через окно он совершил набег на кухню кафе-шантана и теперь возвращается, распевая «Цыпленка жареного»:
В тишине весенней звездной ночи его хриплый голос разносится над могилами словно трепыхание птицы, и кладбище оживает. Он поет, строя смешные гримасы и размахивая в такт руками.
– Ээээх!
Муся очарована им. Стоя на мраморной плите надгробия одного из знатных новороссийцев, она пускается в пляс.
Ребята, вперед! Хлопайте!
Митя, с разинутым ртом оседлав мраморный крест, любуется Мусей.
С дерева на них смотрит выпучив глаза сова. Перья на спине у нее стоят дыбом. Совсем с ума сошли люди.
Мертвецы свернулись в своих могилах, и их тени не смеют шевельнуться. Тени не показываются на кладбище: здесь их растерзают гавроши.
Теперь тенями стали живые люди, что бродят по дорогам и толпятся в портах.
Летним утром в Батумский порт зашел баркас из Сухума. На этом баркасе, вместе с другими беженцами, была и Анна.
– Батум, – сказал старик с львиной гривой, сидевший на том же борту и вздыхавший.
Анна начала собираться. Поправила платок на голове и нагнулась затянуть потуже бечевку, на которой держалась у нее правая подметка. Как только она нагнулась, у нее так закружилась голова, что пришлось зажмурить глаза. Вот уже два дня у нее во рту не было ни кусочка хлеба и ни капли воды.
Внезапно развернувшись другим бортом, баркас начал маневрировать и швартоваться к пристани. Он скользил бесшумно как призрак в июльском утреннем полусвете, и все кругом было в дымке и казалось неземным. Марево как во сне. Точно так же, как тогда.
Когда?
Пять лет прошли, или пять веков, или пять раз по пять тысячелетий с той поры, как Анна впервые прибыла в этот порт?
Те же горы с гиацинтовыми тенями в глубине, а внизу, из-под пристани, стелется туман. Легкий ветерок с моря. Паровозный гудок издалека. Запахи порта, скрип брашпиля, голоса грузчиков, а опершийся о фальшборт матрос поет «Санта Лючия».
«Бремен», «Триест»… А рядом пришвартован лайнер «Франц Иосиф» компании «Кунард Лайн». Белый, с желтой трубой. Из трубы идет дым.
У пристани открываются ставни лавок, ларьки газетчиков, народ спешит на работу и течет такая же жизнь, какую когда-то оставила Анна. Одного только недостает – тети Клод с ее милой улыбкой и квадратной челюстью и дяди Алекоса, пригласившего Анну отдохнуть на Кавказе.
Как Ноев ковчег причалил баркас: первым вышел на сушу ученый с львиной гривой, за ним, крепко держа под мышкой папку, – акула. Третьей была обезьяна с челкой и в голубом тюрбане, следом за ней два безумных оленя. Низенький человек средних лет с физиономией попугая спросил у Анны, не помочь ли ей перейти дорогу. Да, Анна попросила его помочь пройти в греческое консульство.
– Ничего страшного, – объясняет она ему. – У меня просто в пути закружилась голова и все тело онемело. Это пройдет.
Надо бы ей что-нибудь съесть. Но нет. Сперва в консульство, а потом сразу в пароходное агентство. Из трубы парохода идет дым. Вперед, надо успеть. Вперед!