Пошли мы — я и Тетия. И девять ворот крепостных прошли бы, как раньше проходили. Но между третьими и четвертыми воротами… да, между третьими и четвертыми воротами Тетия замер. Сначала от первых ворот пошли вправо вниз. Потом от вторых ворот пошли влево вниз. Потом от третьих — снова вправо вниз. Вправо — вниз, влево — вниз. Вправо — вниз, влево — вниз. И между третьими и четвертыми воротами Тетия замер. Шел-плелся сзади, ничем не интересовался. Но ступил на лестницу к четвертым воротам, ступил и замер.
Я тоже увидел. И даже раньше Тетии увидел. Но думал — удастся пройти мимо. Тетия же замер:
— Папа!
— Эх! — сказал я молча.
А Тетия уставился в угол крепости, где в теплой и мягкой тени зубчатой башни меж камней и мусора лежала облезлая гнойная собачка — издыхала. Ей, возможно, местные собаки сказали:
— Издыхать собралась? Иди в крепость. Там спокойно. И издохнешь, как герой, в крепости!
Собачка из последних сил пришла, увидела — правда, спокойно. Нашла место и легла. Все, — подумала, — издохну, как герой.
— Папа! — сказал Тетия.
— Эх! — молча сказал я.
Собачка услышала, виновато и кое-как голову подняла. Возможно, она подняла голову не виновато, а воинственно, с целью защиты. Возможно, наоборот — с просьбой не мешать ей, собачке, уходить в ее, собачью, загробную жизнь, которая, возможно, ничуть не лучше ее этой жизни, собачьей же. Вполне возможно, что было так. Но мне показалось — она подняла голову виновато.
— Э, да ладно! — мысленно сказал я.
А Тетия замер:
— Папа! — и разумеется, глазами — в собачку, и разумеется, догадываясь о том, что именно происходит. А догадываясь, разумеется, — порывом к ней и в рев: — Папа! Собачка умирает! — в смысле: папа спаси ее!
Верят. Верят и одного не понимают наши четырехлетние дети — невсесилия отцов.
Тетия порывом — к собачке, а я тем же порывом его — за шкварник, под мышки и на руки — стой!
— Папа! Папа! — хлестнул ливнем Тетия — в смысле: здесь и сейчас, немедленно яви, папочка, чудо, спаси собачку, ведь ты!.. ну что там им, четырехлетним, — отец?
А я всего-то чуда умею — только ночью разбуженный про крепость Схвило наизусть, как стихотворение, прокричать: Схвилоспихе метхутмет — и так далее. От такого чуда некие ресницы даже не вздрогнули. Тетия же на нее, фиалковым букетиком над отрогом плывущую, и взглянуть не хочет.
Крепко я взял Тетию на руки.
— Пойдем! — сказал.
— Папа! — ткнулся он мне в лицо.
Я не знал, что ему сказать. Не зная, рассердился. Рассердившись, заругался. Заругался и не нашел ничего лучшего, как врать.
— Кто тебе сказал, что она издыхает! — подобно Цопе, заругался я. — Сдохнуть она нашла бы другое место. А она в крепость пришла!
Видно, на ту девушку надо было столь же закричать — так Тетия, враз смолкнув, вперился в меня.
— Да! — стал я ругаться и врать дальше. — Ты в крепость ходишь, чтобы только арбуз слопать? Вот чего тебе в жизни только надо — по крепостям арбузы лопать! Сколько тебе говорил: посмотри крепость Схвило, посмотри крепость Схвило! — птице всего до нее двадцать километров лететь! А собачка поднялась, — да, вот так ловко, сам не ожидая от себя, стая я врать, — а собачка поднялась сюда и подала знак в крепость Схвило. Оттуда сейчас другие собачки спешат ей на помощь. И по пути собирают они собачек в крепости Чала, в деревне Самтависи, в деревне Игоети, посылают гонца в Ламискана.
— Знак? В крепость Схвило? — задохнулся Тетия.
— Ки, батоно! (Да, сударь!) — рявкнул я.
— И они ее спасут? — задрожал Тетия.
— Ки, батоно! — рявкнул я. — И нечего нам тут торчать и им мешаться!