События шли такой чередой: пробуждение, укол или иная химическая атака, сон. Иногда удавалось настолько прийти в себя, что заметить: окно, за окном солнце, кусочек небес, но это не давало никакой привязки ко времени и реальности. Сколько дней прошло с тех пор, как меня выбросили из самолета? Неделя? Или месяца полтора? Ночь пугала меня, рассвет вызывал панику. По темным углам прятались темные силы. Я закрывал глаза, но из багровой тьмы на меня пялились другие глаза.
Бред я путал с реальностью. Бесы из бессознательного и вполне себе земной персонал существовали на равных правах. Врачей я принимал за чертей и наоборот, шарахаясь от их - чертей, врачей - терапевтических домогательств.
Вероятно, во время сна ко мне применяли кое-какие корректирующие психопрограммы, стимулирующие положительные эмоции и подавляющие всяческий негатив - от гипноза до клишированных оцифровок ложных энграмм, призванных заменить свои, приобретенные в бэде.
Забанить, забыть, однако замести следы памяти удалось не сразу. Запрещенные зрелища, словно некие некростазы, проникали в реальность, разъедая тонкую ткань универсума, разделяющую Явь и Навь, поту- и посю-стороннее. И бывало, что эта запредельная мерзота - всем кластером, классом - наваливалась так, что я снова терял зыбкую аутентичность, идентификацию с телом, хотя тело уже вполне повиновалось, отзывалось на стимулы: страх, боль.
Постепенно темные силы сдавались. И уже не всякий раз, когда я закрывал глаза, мертвые с косами обступали меня. В конце концов, всю эту нечисть убили врачи, но подавленность, депра осталась. Но иногда, если резко повернуть голову, мелькал на периферии зрения хвост опоздавшего удрать существа, и казалось, что все еще за моей спиной гуляли галлюцинации, бесы и бестии просто старались не попадаться мне на глаза.
- Не знаю, что вы капризничаете. Фиксация прошла успешно, - говорил Соломон Аркадьевич.
Дело, по его мнению, сдвинулось в лучшую сторону. Всплески паники сменились менее пиковым сумраком: депрессией. Сутки становились более упорядоченными: ночь для сна, день для бодрствования. Интенсивное наблюдение, однако, с меня не было снято.
- Ребятки! Ребятки! Мне некогда с вами поодиночке! Все на групповую! - кричал на весь карантин доктор Ильин, поднимая лузеров и ипохондриков на восстановительную терапию. Но проходил мимо моего бокса, даже не заглядывая ко мне.
Со мной занимался Пантелеев индивидуально. Поверяя мою психологическую неполноценность собственной полноценностью.
- Запомни на будущее, солдат. - (На будущее? Будущего не будет). - Для жизни кураж нужен. - (И что делать, когда нет куражу?)
А Ирине Ивановне за дверью сказал:
- Похоже, что он безнадежный...
Все к худшему в этом лучшем из миров. А другие миры - еще хуже. Не волнуйтесь, доктор. Буду вам надежный больной.
Пакеты тестов - на фиксацию, самоидентичность, физиологию и т. п. - я прошел. Лечили меня все той же триадой: Соломон Аркадьевич, Ирина Ивановна и Сокольничий.
Бред образами сменился бредом идей. И если от галлюцинаций я шарахался, то идеями склонен был увлекаться. Идейки были самые разные: о вирусах, о потусвете, о дознавателях из депо - обо всем, что годилось в мои преследователи. Но и эти расстройства скоро подавили врачи, предварительно все о них выведав. Или почти все. Например, о таком преследователе, как Каспар, я умолчал.
Для меня существование того мира было истинно и непреложно. Тот свет был с необходимостью включен в бытие. Я твердо знал, что как только умру, то вновь попаду в бэд. Там сыро, там серо, там сера и смрад, но если умру от руки Каспара - то упаду в бэд еще хуже, он так мне пообещал. Поэтому смерти я боялся больше, чем жизни, а смерти от руки Каспара - пуще всего.
Пантелеев же интерпретировал все это как шизофреническую идею фикс, манию преследования. Это он и лечил. Он считал, что нужно исправить последнюю конфигурацию, искаженную инъекцией наркотического вещества. В наших останках обнаружили безумную 'клемантинку'.