И направил коня к реке. Зашел конь в воду. На колени передними ногами упал. Хлебнет глоток да почавкает. Хлебнет да почавкает.
«Ета чо-нибудь неспросту, – думает Чигин, – я и сам поотведаю». Хвать глоток – сладка водица. Хвать другой – сладка. Ба! Да это ж чай внакладку. Приободрился Чигин, Нахлебался чаю. Душой повеселел. Конь шибче по берегу пошел. Смотрит Чигин, у коня вроде как странное поведение началось. Идет конь, потом – хвать песок, похрумтит. «Никак песком кормится», – дивится Чигин. А конь песок хвать да хвать. И хрумтит. «Э-э! Братец ты мой, – думает Чигин, – и это недаром». Слез с коня. Лизнул песочку немного. А это не песок. Сахар, вот что. Начал тут Чигин собирать кусочки. Пропасть сколько собрал: полны халявы и полну запазуху.
Тронулся Чигин дале вдоль реки. Сахарком балуется, песенки попевает. Совсем на душе хорошо. Что за страна расчудесная такая, Капказ. Про всадника незнакомого и думать забыл. Смотрит, вроде как овцы пасутся. Большое стадо. Кто пасет? Никого. Ан люди-то все одно должны быть. Огляделся Чигин. С седла привстал. Дом заприметил вдалеке. Подъехал поближе. Дальше пешки пошел. Крадучись. Видит, дом большой. О двух этажах. А около двери собака лежит. Развалилась. Дремет. Здоровущая. Страсть. «Собака – это не задача, -думает Чигин, – вот в доме том кто?»
Подкрался Чигин к собаке с подветренной стороны. Разом ухватил ее за хвост, крутанул по воздуху вокруг себя три раза и бросил. Собака после такого надругательства, поджав хвост, дала тягу, даже не тявкнула.
Толкнул Чигин дверь. Открыто. Заходи, пожалуйста. Прошел Чигин первый этаж. Ни души. Поднялся на второй. Мать честная! Туркеня висит, к потолку за волосы привязаная. Висит и молчит. Тока смотрит жалостно. Вот порода! Терпеливая.
– А вот я, – говорит Чигин, – подожди малешенько.
Шашку вострую вытащил. Сомлела туркеня. Лицо помертвело. Чигин шашечкой раз – и оттяпал полкосы. Туркеня прям-таки на пол и повалилась. Бросил Чигин шашечку. Подхватил туркеню. Успел заметить – красовитая. Уложил ее на кровать. По щечке персиковой потрепал. Очнулась туркеня. Смотрит перепугано, тока не на Чигина, а через евонное плечо.
Оглянулся казак. Мать честная! Перед ним турка стоит. Зубы скалит. Шашечкой Чигиновой поигрывает. Здоровущий, что гора. И на один глаз кривой. «Никак наездник тот, – подумал Чигин, – и дома хозяин». Схватил из-за пазухи сахара кусок, что побольше, и как жигнул турку в здоровый глаз. Турка – брык, и развалился на полу, что тебе медведь какой.
Поглядел на него Чигин. А турка-то смазглявенький оказался: вся сила в жир ушла. И говорит:
– Разрисовал бы я узорами твою толстую рожу, да ладно уж, недосуг мне.
Скрутил ему Чигин руки, взвалил на себя, отнес в чулан, замок запер, ключ себе в карман положил. Вернулся. А туркеня уж хлопочет, на стол собирает: и вино, и лепешки, и фрукты разные. Выпил Чигин, перекусил. От туркени глаз не спускает. Аккуратка. Подзывает ее к себе. Притиснул. Дух у нее заняло. Подалась она и притихла.
– Слушай, – говорит Чигин, – и принимай к сердцу. Поедем со мной в родимые места, женой мне будешь. Согласная?
Туркеня головой кивает. Радостно.
– Ты правильно решила, – говорит казак. – На кой тебе этот супостат кривой нужон?
Встал Чигин из-за стола. Поблагодарил хозяйку. Из дома вышел. Свистнул своего маштака. Прибежал тот на зов. Ласкает его Чигин. А как по-другому? Конь после бога другой защитник казаку. Отвел Чигин его в конюшню, накормил, напоил, вычистил.
– Отдыхай перед дальней дорогой, друг ты мой дорогой. Скоро-скоро в обратный путь.
Заходит Чигин в дом, смотрит, а туркеня около двери в чулан стоит и о чем-то со своим муженьком шушукается.
– О чем гутарите? – спрашивает Чигин.
Вздрогнула туркеня, испугалась, знаки кажет: так, мол, про меж собой. Не понравилось это Чигину, но виду не подал, говорит:
– Собираться в путь-дорогу пора, али передумала?
Туркеня головой кивает, улыбается, счастливая. Берет Чигина за руку и в спаленку ведет, отдохни, мол, перед дорогой, пока я свою причиндалию соберу.
– Ну что ж, соглашается Чигин, – это тоже дело.
Сел на постелю, туркеня воды принесла, сапоги сняла с Чигина, ноги ему помыла – тронула сердце. Рубашку мужнюю чистую принесла, перемени, мол.
– Да ты чо, – замахал руками Чигин, – я ж в ней утону. Твой-то хряк раза в три поболе меня будет. Расстроилась туркеня. Слезы навернулись.
– Ладно, – говорит Чигин, – будь по-твоему.
Взял рубашку. А туркеня машет, мол, иди, а я тут передохну маленько. Повертел рубашку, повертел и бросил у постели. Что-то душа не лежала к этой одевке. Прикорнул казак на подушке и задремал.
Сквозь сон чувствует, душит его кто-то. Да так крепко горло обхватило, что в пору конец. Глаза открыл Чигин. А это рубашка окаянная, рукавами вокруг шеи обвилась. Напрягся Чигин, рубашку отодрать не может, словно она из жести сшитая. Кое-как сел на постели, круги перед глазами, до шашки не дотянуться. Вспомнил Чигин про отцовский ножик, что в кармане носил. Мигом вытащил и полоснул ту рубашку. Из чулана вопль донесся. Потом звук такой раздался, словно кто доской об воду хватил или об грязь. Ослабели перекруты вокруг казачьей шеи. Вошел в страсть казак, исполосовал рубашку в мелкие лоскуты. Глядь, а нож-то у него в крови. «Порешил я, знать, кривого, сам того не ведая», – подумал Чигин.
Вдруг двери отворяются, вбегает туркеня, на колени бух. Ноги Чигину целует. Прощения просит. «Эх, отходить бы тебя плеточкой,чтоб любо-дорого, до свежих веников не забыла бы, – думает казак. – Да что уж там, оно понятно, женское сердце с воску леплено, оно к жалости доходчиво, к милости податливо». И говорит:
– Пожалела, знать, свово муженька? А вышло напереверт. Нет тебе мово пардону.
Собрался быстро. И в дорогу. Подъехал к овцам. Отобрал стадо, чтоб друзьям-товарищам на прокорм хватило. И погнал. Куда? Да кто ее знает. Куда дорога выведет. Кружил-кружил, кружил-кружил. Думы все на туркеню выводят. День прошел. Другой. Глядь. Ан свой стан. Каким манером Чигин до своих добрался, до сих пор не припомнит.
Рассказывает станичникам, что с ним приключилось. Не верят. «А може и не было всего этого, – подумал Чигин.- Больно на сказку похоже». Полез в карман за кисетом. А там лежит ключ от чулана. И говорит:
– Можете мне верить, братцы мои, можете – нет. Одно сердце мне жмет: была бы у меня молодая жена, красовитая, хоть и туркеня. А теперь, почитай, что ветром отшибло.
Лебедь
Любилися одни. Так любилися. Как встренутся, целуются-милуются и слезы льют. И было от чего. Оба бедные сиротинушки. Ни кола у них, ни двора. Она в работницах у богатых была. Он на вскормлении у дядьев жил, навроде приемыша. Его звали Ларькой, а ее – Катериной.
Вот раз он говорит ей.
– Пойду на заработки, нету мочи мне так жить.
Катерина его упрашивает, мол, не ходи, пропаду я без тебя. Руки-ноги целы – хватит нам достатку. Заупрямился Ларька, набычился.
– Пойду, – говорит, – на Волгу к бурлакам. Толкуют, что они большие деньги загребают. Хочу по-людски пожить, в довольстве.
– Да там люди хуже скота живот свой надрывают.
– Ничего. Выдюжу. Силенка какая-никакая имеется.
Просит Катерина.
– Отступись. Хозяева обещались за меня большую кладку дать. Хватит нам совместную жизнь начать. А дальше – видать будет.
На своем стоит Ларька.
– Вона, – говорит, хозяйский сын к тебе клинья подбивает. Думаешь, я не знаю. Не стерплю я этого, порешу его.