С узлом награбленного добра пожилой румын поспешил на двор. А парень заглянул в кувшин, стоящий на столе, и до дна выцедил утрешнее молочко. Затем воровато шмыгнул назад.
— Что забыл? — насторожился Степан Тихонович, последовав за ним и, поражённый, вскрикнул: — Да разве ж можно божницу трогать?!
Святотатец сорвал с цепочек подвешенную серебряную лампадку, вылил остатки масла на пол и вытер дорогую вещицу скатертью.
— Бог за это накажет… Бог один на всех… Отдай, пан! — настоятельно просил Степан Тихонович, протянув руку.
Парень нахмурился, поддёрнул плечом ремень автомата и сердито процедил то, что знал по-русски:
— Иди на хрен!
Грабёж на этом не кончился. Мародёры угнали с кострюковского база и корову, и двух залучённых Степаном Тихоновичем телков. Хозяин вдруг явил прыть, кинулся на улицу, пытаясь отбить бурёнку. Но вблизи ворот замедлил шаги, увидев, как к соседнему двору Матрёны Торбиной подъехал грузовик, за решётками которого в кузове уже находились две коровёнки. Во дворе соседки не унимался куриный переполох. Надсадный лай цепняка оборвал короткий выстрел. У Степана Тихоновича ёкнуло сердце. Тут же он заметил, как из распахнутой калитки, напротив, от Лущилиных выбежал разгорячённый низенький румын, и что-то возбуждённо протараторил шофёру, открывающему задний борт. Тот опустил руки и выдохнул:
— Este departe?[6]
Коротышка кивнул и потащил за собой приятеля.
Через минуту — другую слух Степана Тихоновича обжёг молящий крик Антонины, с крыльца мешком рухнула её мать, тётка Аграфена. За ней громко захлопнулась дверь, и клацнул запор. Бедная женщина встала с разбитых колен и кликушески завопила:
— Люди-и! Людички-и! Спасите!!
У Степана Тихоновича по спине скользнули мурашки. Он наскоро свёл створки ворот и хватил через огород к Несветаю. Собачий брёх, перекатывающийся по хутору, поджигал и без того острую тревогу за своё подворье. Он зашагал вдоль берега с ощущением, что белый свет переворачивается! Невзначай вспомнилась гражданская война, когда вот так же свирепствовали мародёры; вспомнилось, как десять лет назад уходил из Ключевского в арестантской колонне… Эта заполошная жизнь, как будто поблукав где-то, снова вернулась сюда. И единым махом смела всё, что было обретено кровью и потом. Хуже всего это бесправие, полное бессилие перед вооружёнными оккупантами…
Через воротца, выходившие в проулок, Степан Тихонович пробрался на родное подворье, слыша, как рёв автомашин и танкетки всё дальше стихает за околицей. Под навесом жевали жуйку Зорька и взятая на досмотр колхозная корова. В закуте постанывал подсвинок. Куры, разморённые жарой, зарывшись в золу, подрёмывали в тени летницы.
— Слава богу! Не забрали, — со вздохом проговорил Степан Тихонович и лишь теперь хватился котомки, забытой у Анны.
На подворье было безлюдно. Убедившись, что в летнице и погребе тоже никого нет, поднялся на крыльцо. Входная дверь куреня оказалась запертой на крючок. Постучал. Ждал довольно долго.
— Кто?! — неожиданно раздался за дверью грозный голос.
— Я, батя. Открывайте.
— С кем?
— Один.
Брякнул отброшенный крючок. Тихон Маркяныч, пропуская сына в коридорчик, недоверчиво зыркнул во двор. Снова запёрся. «Эк, напугались», — сочувственно подумал пришедший и спросил, не обнаружив в горнице женщин:
— Где наши?
— Приспичило, дурам, на поле кукурузу ломать… Ну, с прибытием, сынок! Молил за твою душу… Живой!
— Были у нас румыны?
— Полапали за калитку и — восвояси… Должно, домовой их отпугнул. Або в окно увидали, с чем их встречают!.. Хм, а разве не германцы? Ты откелева знаешь?
— Знаю. Меня, батя, они у Анны Кострюковой застали. Скрывал, а теперь…
— Во! Так ты, баглай, ишо ночью… — неожиданно оборвал речь Тихон Маркяныч и показал свой жилистый кулак. — Ну и молодец, что родичку проведал… Тута мы на пару с Феней, бегличкой городской. Вместе оборону держали.
С недоумением посмотрев на отца, Степан Тихонович прошёл в зал. Со стула поднялась невысокая, тонкорукая девушка. Просторный халат Лидии висел на ней балахоном. В притемнённой комнате (ставни надворных окон по-прежнему были закрыты) особенно был заметен живой блеск её светлых, умных глаз.