— Всё, батя. Отрубил!
— Давай закурим. Сверни мне, а то я зараз бескисетный.
Растревоженные и хмурые, легли Шагановы поздно. Не на перине с супругой (с ней улёгся внук), а на жёстком топчане в передней довелось в эту ночь мять бока Степану Тихоновичу. Затаился, подложив под голову руки, и беспорядочно думал, слыша мерный стук маятника настенных часов. Размышления были обрывистыми, лишёнными обычной взвешенности и прочности. Спутались беды клубком. И где их край — не разобрать…
9
Невероятно, то Тихон Маркяныч не ошибался.
Хранитель шагановского рода, домовой Дончур был кряжист и сух плотью, в дремучей гнедой шерсти, с приятным старческим ликом. Правда, левый блёкло-зелёный глаз, повреждённый в прошлом веке, чуть косил, слезился. В последние дни пребывал Дончур в постоянном унынии, всполошённый великой, небывалой напастью, которая постигла казачью землю. Нынче он с большим трудом сумел отвести, не впустить на своё подворье инородцев, но, откровенно говоря, не был уверен, что сможет это сделать и в следующий раз. Да, всё же поизносился за три столетия пребывания на Земле, с того часу, когда спустился посланцем и воителем светлоликого Сварога. Многое множество событий произошло на его памяти, но такого смертоносного лиха земля русская ещё не знавала. Устроившись на дымоходе, в благодатной чердачной жарище, он перебирал в мыслях пережитое, ища опоры и разумения в своих дальнейших действиях.
Смутными видениями проплывали перед взором картины жизни в первой донской казачьей столице, в Раздорах. Помнилось, как ровно двести девяносто шесть лет назад, тоже в августе, сражался Евлампий Шаганов, зачинатель рода, с войском Крымского царевича Днат-Гирея-Нурадана на реках Кагальник и Ея, именно там, где сейчас воевал внук старшего из живущих — Яков. Фамилию такую получил Евлампий за лёгкие и неутомимые ноги, способность шагать сутками. Тогда Дончур был силён, данной ему духовной властью уберёг лихого казака от пики и сабли, а уж теперь твёрдой надежды на спасение Якова не было. Изощрились люди в смертоубийстве…
Потом бытовал домовой в Черкасске, славном городишке, на куренном мазаном настиле есаула Митьки Шаганова, затем — казака Фомы, казака Пантелея, казачьего старшины Михаила, дружившего с атаманом станицы Трехизбянской Афонькой Булавиным. Не раз приезжал атаман с сыном Кондратием, вздыбившим вскоре казачью голытьбу на бунт.
И все эти долгие-предолгие, необъятные лета, сколько ни радел домовой, как ни старался оберегать шагановский очаг, горькие беды — одна другой страшней — метили семьи храбрецов. Едва в полнолетие вступал хозяин куреня, только начинали налаживаться жизнь и крепнуть хозяйство, как сваливалось негаданное горе. И возмужалый сын-сирота занимал место родителя в поредевшем казачьем строю…
Тяжелодумен и суров сердцем был служитель Сварога. Сынка погибшего при булавинской возмущении старшины Михаила, вьюношу Данилу втайне напутствовал и толкал на дела благие. Лихостью и статью молодецкой удался он в деда. Как и предки, грабил турецкие и персидские дворцы, любил баб, в винопитии не ведал меры, шашкой-кривулей рубил с обеих рук. Три сына от первой жены и два красавца от второй, пленницы-персиянки, сделали курень Шагановых чтимым среди казачества. Да и купцы первыми кланялись Даниле Михайловичу!
Но опять в земли русские вторглись турки, татарские полчища крымского хана и орды кубанских ногайцев. Опустело владение Дончура. На берегах Крыма и Дуная сложили свои отчаянные головушки два старших сына; средний, Федотка, раненный в рубке, был полонён янычарами. Не успел Данила воротиться с Шестилетней войны — в Черкасске новый сполох. Беглые крестьяне, иноверцы и голь казацкая по окрайкам Донщины опять взбунтовались! Повёл их жестокий смутьян, никто другой как дезертир-хорунжий царской армии — Емелька Пугачёв. Черкассцы, задобренные посулами и милостью императрицы Екатерины II, самозванца не поддержали. Сверх того, дружно выступили супротив Лжепетра, когда направился он со своими головорезами к Дону-батюшке.
Предчувствовал домовой, что не вернуться хозяину с волжских утёсов, жалобно стенал по ночам на чердачных досках, предвещая бабьи слёзы. Беда сталась. И Дончур с неуёмным рвением стал хозяйствовать на подворье, заботиться о лошадях и коровах — любимцах своих, — наталкивать жену убиенного персиянку Фариду на верные поступки, отгонять хворь от матери Меланьи. Трудолюбие её, коренной казачки, перехватили внуки: Петро и Спиридон. Благодаря сноровке Спиридона, поставлявшего рыбу к атаманскому столу, да смекалке Петра, освоившего грамоту у дьячка и пристроенного по его челобитью писарем в бригаду атамана Платова, Шагановы зажили безбедно. И куда бы ни заводили пути-дороги боевого атамана, повсюду был при его канцелярии Петро. И под Измаилом, когда донцы штурмовали бастионы, хитроумной храбростью поразив самого Суворова, и при неудавшемся походе в Индию, исполняя злоумышленное соизволение царя Павла и просьбу-задумку его сговорщика Наполеона. Затем в баталиях с наполеоновцами в Пруссии, когда громили казаки хвалёную конницу Мюрата при переправе через Неман; позже, на румынской земле, в боях с извечными врагами — янычарами. Домовладыка, ведавший об успехах Петра, одаривал его родных долготерпением.