Татьяна тревожно подалась вперёд, вглядываясь в лицо гостя. И вдруг вспыхнула! Она узнала его… Было это в начале двадцатых. В номере дешёвой гостиницы её бил пьяный клиент. Услышав плач и крик по-русски, дверь вышиб плечистый мужчина с приметным шрамом на щеке. И кулаками выпроводил обидчика вон. Затем, застегнув китель на все пуговицы, выпил за здоровье «сударыни» предложенный ею стакан коньяка и откланялся, щёлкнув сапогами…
Лучников слушал, ладонью прикрыв глаза. Павел снисходительно молчал, но подавить окатившее душу волнение не смог. Почему-то с горечью осознал, какой бездомной и одинокой сложилась жизнь. Ни детей, ни любящего человека рядом. Ни родины. Ни прежнего Бога. И впереди — смертная безысходность. «Обратно из Казакии мне возврата нет, — с болезненной ясностью решил он. — Не поднимутся станичники — застрелюсь. На луговине, где со Стёпой купались…»
Струны погасли. Сотник откровенно хлюпнул носом. Татьяна, забывчиво пощипывая на кофте пуговичку, вымолвила:
— Браво. И предположить не могла, как вы поёте…
— Однако утешение слабое, — наперекор бросил Павел. — Плакать, господа, ещё рано!
Татьяна метнула на него раздражённый взгляд.
Допили. Расцеловались с обаятельной хозяйкой и хмельным, мокроглазым Василием. Он на прощанье начал было «гутарить», пересыпать речь донскими словами. Но звучали здесь, в Берлине, они вычурно, сиротливо.
В подворотне дома, когда спустились по лестнице, Силаев неожиданно спросил:
— Ты давно их знаешь?
— С Васькой был в одной сотне… А жену увидел впервые.
— Вспомнил я, вспомнил, где встречал её.
— Где же?
— А этого я даже Господу Богу не скажу!
На трамвайной остановке, у метрополитена, Силаеву нужно было выходить. Он бросил ремённую петлю над головой и подступил к дверям. Снова оглядев его непотребное одеяние, Павел жёстко спросил:
— Решил окончательно? Воевать отказываешься?
— Да, братец. Опять надевать форму? Громко, как ты, скрипеть сапогами? Козырять фашистам? Уволь!
— Чем же будешь жить?
— Бестактный вопрос. Улицы буду подметать!
— Дать денег? Я твой должник.
— Покорно благодарствую. Прощай.
Силаев соскочил на мостовую. Зашагал не оглядываясь. «Подлец. Предатель. Пьяница», — сгоряча подумал Павел. Но вскоре осадил себя. Возможно, этот бродяга знал нечто важное, главное в жизни, что ему, Павлу, было неведомо или недоступно…
15
Запись в дневнике Клауса фон Хорста, офицера штаба оперативного руководства вермахта.
«Ставка «Верфольф». 22 августа 1942 г.
Одиннадцать дней назад я был срочно вызван в Винницу, в управление кадров, к генералу фон Бургсдорфу. Он объявил, что по рекомендации Гильденфельда я назначаюсь офицером по особым поручениям при генерале Йодле, так как штаб оперативного руководства нуждается в молодых, инициативных сотрудниках, имеющих боевой опыт. В тот же день меня принял сам начальник штаба. Йодлю чуть больше пятидесяти. Даже в манере говорить чувствуется огромный интеллект, прозорливость. Немногословен, точен, беседовал со мной доверительно. Затем у карты дал мне первое самостоятельное задание. Самолётом я добрался до Харькова, а на другой день опять же самолётом прилетел в Ворошиловск (Ставрополь), куда только что перевели штаб группы армий «А». Автомобилем через Пятигорск доехал до горных перевалов! Мне было доверено тщательнейшим образом выяснить состояние, боеспособность и оперативные возможности 49-го горно-стрелкового корпуса и особенности тактической обстановки на Кавказском фронте в полосе наступления егерей. Дважды попадал под обстрел, когда поднимался к перевалам Хотю-Тау и Чинер-Азау.
Вчера вернулся в ставку одним самолётом с генералом Конрадом, командующим корпусом. Прежде чем фюрер принял его с докладом, я успел вкратце доложить Йодлю о проделанной мною работе. И всю ночь не смыкал глаз, готовя подробный рапорт. Утром снова несколько минут беседовал с начальником штаба. А незадолго до полудня я имел честь быть приглашённым Йодлем на совещание к фюреру!