Не то, переворачиваю страницу и вчитываюсь в текст Декрета о Мире. Надо же, "мир без аннексий и контрибуций", и перемирие сроком на три месяца. Как же, разбежались вам немцы мир подписывать. Пока они сильней, о мире разговора не будет. Сейчас перед ними никого, Западный фронт развалился раньше нашего, Кавказского, и хоть до самой Москвы иди, остановить их практически некому. Опять же союзники, сволочи еще те, сами себе на уме. Наверняка, рады радешеньки, что империя на ногах не устояла, но и жалеют, что Россия из войны выходит, а германцы могут свои освободившиеся силы с востока во Францию перебросить. С нашей стороны, тех, кто честно воевал, этот Декрет мерзость, поскольку нас лишают всего того, что произошло с нами за эти три года войны. Бог с ней, с воинской славой, но эта писулька предавала забвению смерть миллионов погибших в Великой войне и получается, что они гибли зазря, не за Веру и Отечество, а всего лишь за бывшего царя гражданина Романова.
Следующая страница, Декрет о Земле. Отмена частной собственности на землю, запрет на продажу ее, аренду или залог, конфискация инвентаря и полная национализация земли государством, то есть большевиками. Примерно такая же программа была у левых эсеров, вот только те хотя бы выкупить землю предлагали, а эти, раз, и все наше. В итоге, поддерживается община, но никак не частник. Да, дела творятся небывалые и немыслимые, и если эти Декреты начнут претворяться в жизнь, то кровавой бани не избежать.
Вернув газету Савушкину, задумался, а тот, спустя минуту, спросил:
- Что на это скажешь, Костя?
- Гражданская война будет, Семен.
- Она уже идет, - есаул свернул газету вчетверо и спрятал ее в карман своей строевой шинели, на которой все еще красовались старорежимные золотые погоны.
По проходу нашего купейного вагона прошелся проводник и до нас донесся его зычный бас:
- Тихорецкая! Тихорецкая!
Посмотрев на Савушкина и пластунов, сказал:
- Вот и моя станция, будем прощаться, казаки.
- Возьми, - быстро нацарапав химическим карандашом в блокноте свой адрес, есаул протянул мне лист бумаги. - Думаю, что еще встретимся.
- Обязательно встретимся, - забрав листок, взял в левую руку свой чемодан, пожал пластунам и есаулу руки, и направился на выход.
Жаль, встретиться с есаулом нам более не довелось. На границе Кубани и Дона, на станции Кущевская, его золотые погоны приметили солдатики из революционеров, которые стояли там для того, чтобы не пропускать к генералу Каледину офицеров, идущих на его призыв. Они бросились на погоны есаула Савушкина, как стая охотничьих собак на зайца, и через десять минут, жизнь бравого донца, прошедшего не через одну жестокую схватку, закончилась у стенки железнодорожного пакгауза.
Глава 2 Кубань. Декабрь. 1917 год.
Порядка не было, а был полный разброд и шатания. Я неспешно двигался по Тихорецкой, и не узнавал ее. Ничто теперь не напоминало прежнего образцового порядка. Облик узловой железнодорожной станции почти не изменился, а вот люди, от тех, которых я помнил раньше, отличались сильно, и это мне не нравилось. Куда ни посмотри, или местные машинисты стоят не работают, семечки себе под ноги сплевывают, либо группки грязных и давно небритых солдатиков, в серых шинелях без погон, шныряют.
Ладно бы это, такая обстановка сейчас на каждой станции, но вот мимо меня проходит человек, по лицу видно, что бывший офицер, испуганно таращится на мои подъесаульские погоны и, от греха подальше, отворачивает в сторону и скорым шагом удаляется прочь. И только казаки, прогуливающиеся неподалеку, уважительно кивают, а кое-кто и честь отдать не ленится, видно, что осталось в них еще что-то от старого воинского уклада.
- Костя, ты ли это? - ко мне кидается молодой, но чрезвычайно крепкий чубатый паренек лет шестнадцати.
- Мишка? - я вглядываюсь в лицо парня и с трудом узнаю своего младшего двоюродного брата, которого не видел вот уже два года. - Ну, здоровяк, как вымахал, - удивляюсь я ему, и мы крепко обнимаемся.