— В него вы собираетесь поместить свои коллекции?
— Конечно. Но не только их. Если вы захотите, в ковчеге будут предусмотрены и апартаменты для вас.
— Оставьте! — сказала панна Мария. — Меня всегда удивляло, почему вы, неглупый и образованный человек, так охотно играете роль шута?
— Видимо, потому, что иная роль мне не по силам. Чем должен я был заняться в жизни? Политикой? Участием в одной из многочисленных партий? Но мне это неинтересно. Писать стихи или романы? Но их и без того написано так много, что человечество вряд ли нуждается в новых. Пусть усвоит то, что уже есть. Ваять? Какой смысл? Праксителя и Фидия нам не превзойти. Соорудить еще один собор святого Петра? Победить Голиафа? Но собор уже сооружен, а Голиаф повержен. В общем, я занимаюсь тем, что считаю полезным: собираю старые и мудрые книги, картины, скульптуру и записываю смешные истории, случающиеся время от времени даже в нашем скучном, утонувшем в дождях городе. Вы скажете, что я не творец, а человек, который потребляет то, что создано другими. Возможно. Правда, я мог бы возразить: сохранить то, что создано другими, не менее важно, чем творить самому. Я хотел бы, как римский император Нерон, петь. Однако и тут многое мешает: у меня нет ни слуха, ни голоса. И если даже император не мог заставить признать себя в качестве певца, то тем более не сумею этого сделать я. Аминь!
Лицо Лянскоронского было розовым и по-детски безмятежным. Белые холеные руки с длинными ногтями на мизинцах спокойно лежали на коленях. Лянскоронский являл собою идеал выдержанного и воспитанного человека.
— Вы молчите? Вам нечего мне сказать?
— Я устала.
Лицо Лянскоронского осталось таким же спокойным. Но только чуть заметно дрогнули губы.
— Кроме того, я разрешаю себе и другие невинные шалости, — как ни в чем не бывало продолжал Лянскоронский. — Есть у меня в доме десятиугольная комната, все стены которой, пол и потолок покрыты толстыми венецианскими зеркалами. Я люблю бродить по ней. Испытываешь чувство необычайное: будто ты превратился в толпу себе подобных. Вижу ваше нетерпение, панна Мария. Вы бледны и устали. Мне не следовало бы злоупотреблять вашим терпением. Но обещаю, что этот наш разговор, если он придется вам не по душе, будет последним. Я хорошо знаю причину вашей грусти. Понимаю, что не мне принадлежит ваше сердце.
— Причина не одна, — сказала панна Мария. — И если бы я попробовала рассказать о том, что делается в моей душе, то не хватило бы и целого дня. Да и не сумею я выразить всё словами.
— А вы попробуйте.
— Зачем это вам?
— Полагаю, что ваша исповедь принесет мне только огорчения. И все же я готов ее выслушать, потому что верю — сумею помочь. Я так искренне отношусь к вам, что не способен лукавить. А честный разговор — глоток свежего воздуха.
Панна Мария подняла голову и внимательно посмотрела на Лянскоронского. Может быть, она впервые осознала, что находится в зале не одна, что перед нею сидит живой человек, из плоти и крови, с душой живой и неспокойной.
— Подождите меня, — сказала Мария.
Вскоре она возвратилась в зал и протянула Лянскоронскому последнее письмо Василия.
— Зачем он это написал? Почему просил переслать мне в случае своей гибели? Нужна ли кому-то такая правда, если она приносит только горе?
Лянскоронский внимательно прочитал письмо. И на этот раз рука его, державшая потертый на сгибах желтый лист бумаги, дрожала.
— Какую фразу, панна, вы только что произнесли? Повторите ее.
— Нужна ли правда, которая приносит горе? Вы ее имели в виду?
— Да, ее. Так вот, в письме нет ни слова правды. Василий любил только вас. Но, полагаю, любовь эта была непростой и чем-то самого его пугала. Вы слишком сильная и самостоятельная натура. И он не из слабых. В общем, письмо написано лишь для того, чтобы вы поскорее забыли о его авторе, не тосковали. Он сумел перешагнуть через себя самого, как сейчас пытаюсь сделать я сам, говоря вам то, что на моем месте не следовало бы говорить.
— Но в их отряде действительно была девушка по имени Евдокия. Более того, мне точно известно, где, когда и как погиб Василий. Она высаживает на могиле алые маки.
— Ну что же, — сказал Лянскоронский. — Право девушки любить того, кого она любит. Живого или мертвого. Никто не в силах убить то, что живо в ее душе. А в ковчеге, в который я вас пригласил, нашлось бы место для портрета Василия.