Лянскоронский поднялся с кресел, подошел к панне Марии и склонился над нею.
— Я предлагаю вам защиту от всех страстей эпохи, от того, что терзает вашу душу и не дает возможности спокойно спать. Я не очень богат. Но и не так беден, чтобы не суметь от всего отгородиться. Я тоже дерусь, сражаюсь — ежедневно, ежечасно — за право быть самим собой, жить негромкой, но своей жизнью. Я приглашаю вас в свой ковчег. На его борту будут царить открытые и честные отношения.
— Спасибо, — ответила панна Мария. — Решение мною принято, я ухожу в монастырь, а свое небольшое состояние отдаю Ставропигийскому братству для расширения типографии, несмотря на то что братство, кажется, все больше подпадает под влияние униатов. Может быть, теперь там не будут печатать русских книг… Все идет прахом. А сама я похожа на выгоревший лес… В душе все темно и пусто.
— Боже мой! — прошептал Лянскоронский. — Да твердо ли вы верите в то, что такие поступки естественны и нормальны для женщины? Для чего вы творите подобное с собой? Если я вам не мил, может быть, найдется другой человек… Не спешите! Не играйте судьбой. Я невольно обманул вас, сказав, что Львов уныл, мрачен и обесцвечен дождями. Нет, это совсем не так. Он прекрасен, как прекрасен весь мир. Он удивителен и неповторим. Взгляните в окно. Там жизнь. Там не придуманные идеи, а настоящие. Уже вновь отстраиваются дома. Не сегодня-завтра ветер разгонит тучи. И выглянет солнышко. Униаты, католики, схизматики — всё это пустое, временное. Скажу вам больше: придет момент, когда во Львове снова будут печатать русские книги. Иначе не бывает. Никакие короли, никакие гетманы не могут переиначить жизнь, переделать ее на свой лад.
— Но что же мне делать сейчас, сегодня? Я не могу существовать только надеждами на будущее или же воспоминаниями о минувшем.
— Что делать? Жить. Это не только ваше право, но и обязанность.
Лянскоронский поклонился. Этот поклон можно было понять и как молчаливое прощание. Но у двери он остановился, минуту подумал, глядя себе под ноги, и сказал:
— И все же я не прощаюсь. Я говорю: до свидания. И все же, если бы вы знали, как я, живой, стоящий здесь перед вами, завидую ему, мертвому! Ведь без таких, как он, на земле ничего не было бы — ни смеха, ни горя, ни радости, ни печали, ни этого города… Ничего! Как бы я хотел, чтобы у меня был сын, характером похожий на Василия. Я бы любил его и всегда боялся за него. А еще больше — я бы гордился им. Если разрешите, я завтра все же наведаюсь, как всегда.
Панна Мария не ответила.
Эпилог
Слово «эпилог» — очень старое слово. Еще в Древней Греции так называли заключительную часть театральной драмы, объясняющую намерение автора и характер постановки. Ведь не все зрители были достаточно образованны, чтобы понять те события, которые совершались на сцене. А побывать в театре хотелось каждому…
Позднее, когда возник роман в том виде, в каком он существует и теперь, эпилогом стали называть заключительную главу, в которой повествуется о событиях, происшедших через некоторое время после действий, изображенных в основной части произведения. Вот мы и решили рассказать вам, что происходило в дальнейшем с главными героями книги.
Миновал год. Двенадцать месяцев. Триста шестьдесят пять дней. И каждый день в мире свершалось что-либо важное. Многие из этих событий вошли в историю. Другие остались незамеченными.
Очень скоро после победы над Карлом неверный союзник царя саксонский курфюрст и низверженный польский король Август Сильный точно очнулся ото сна. Он обнародовал необычайно воинственное воззвание, направленное против шведов, заключил союз с датским королем, собрал кое-какое войско, нацепил на камзол свой любимый орден Белого Слона и вторгся в Польшу. При содействии Петра, с которым у них состоялась встреча в Торуне, Август вновь уселся на польский престол.
— А где та сабля, которую я подарил тебе, брат мой? — спросил Петр.
Август смутился. Ведь именно ее он в свое время отдал Карлу XII, когда тот отправился в свой поход в Россию. Откуда Августу было знать, что Карл бросил саблю на полтавском поле и что ее нашли и принесли Петру?
— Эта сабля мне столь дорога, что я храню ее во дворце, в Дрездене.
— А-а! — сказал Петр. — В таком случае дарю тебе еще одну, точно такую же. Теперь, когда у тебя две одинаковые сабли, одну ты сможешь носить при себе, а вторую хранить во дворце.
Вечером, после беседы с царем, саксонский курфюрст (и вновь польский король!) утешался мыслями о том, что Беттигер одарил его не только фарфором, но и апельсинами, которые в конце концов все же вызрели в теплицах под Дрезденом. Может быть, в дальнейшем можно будет неплохо заработать и на продаже во Францию саксонских цитрусовых? Впрочем, этим надеждам не суждено было сбыться.