Димка приезжал в Москву где то раз в два месяца, и всегда водил ее в ресторан. Каждый раз — в новый. Потом отвозил на такси, но подняться к ней не просился. А она не предлагала.
Жила она теперь в Химках, в квартире, снятой пополам с другой девочкой из Калинина.
В институтском общежитии, где она сперва, по неопытности своей попыталась было устроиться, жить было просто опасно. Ночами в комнаты вламывались какие то азербайджанцы и грузины, ругались, оскорбляли, угрожали. Проституция и наркотики — здесь откровенно цвели, как маков цвет, и приживались в общежитии только те девчонки, кому не дороги были — ни честь, ни здоровье.
Товаркой по квартире оказалась очень тихонькая девочка — Юля. Училась она в медицинском на стоматолога. Была она некрасивой и немодной, мальчики ей не звонили, и каждые две недели она уезжала на уикенд. К папе с мамой в Великие Луки.
Зато Маринке парни звонили с утра и до ночи.
А иногда звонил Аркадий Борисович. Доцент Савицкий.
Вообще, кафедра философии, где работал Аркадий Борисович, относилась не к их экономическому факультету, и пути- дорожки их с Мариной совпали лишь на непродолжительной дистанции краткого курса логики во время весеннего семестра. Курс был действительно кратким — по два часа лекций через неделю, и по два часа семинаров в две недели раз. И то и другое в их группе вел Савицкий. И непрофильность предмета казалось бы определяла его чисто формальную необходимость — с вытекающей из нее неизбежностью легкого зачета… Однако, если для всей группы зачет и вправду носил характер соблюдения лишь внешних приличий: пришел с зачеткой — ушел с зачетом, но для Маринки кажущаяся формальность приобрела характер некой непреодолимой и досадной загвоздки.
Савицкий четыре раза заставлял Марину приходить к нему на кафедру, вынудил переписать у подруг полный конспект его лекций, и уже навис было над ней общий недопуск к экзаменам, но вдруг препод сжалился, но поставил при этом тайное условие, что она согласится съездить с ним на машине в Клин — в дом — музей композитора Чайковского.
Машина у Савицкого оказалась такой же необычной, как и он сам. Это была «Победа» бежевого цвета, выпукло — неуклюжее автомобильное творение в стиле глубокого ретро. Машина, оказывается, некогда принадлежала еще дедушке самого Аркадия Борисовича — крупному ученому и чуть ли не академику каких то наук. Получалось, что три поколения Савицких охмуряли барышень, катая их на этом много повидавшем автомобиле.
Машина была забавная. Маринка сперва испытала некоторое замешательство, когда на кольце автобуса позади метро «Сокол», где они условились встретиться, Аркадий предложил ей сесть именно в такое…
Но потом, когда переборов сомнения, она уселась рядом с водителем, чувство разочарования и неуверенности сменилось ощущением некого озорства. Некой веселой забавы.
Вообще, сидеть на диване… Именно на диване, а не на сиденье — было необычайно удобно и приятно. Несколько непривычным был плохой, по сравнению с «жигулями» обзор, но машина ехала хоть и медленно, но очень и очень мягко.
— Представляете, Марина, этой машине сорок лет, и она еще сорок лет прослужит, и моим внукам перейдет…
— У вас есть внуки?
— Мари-и-и-на! Вы обижаете.
— А что?
— Я о том, что машины раньше делали гораздо добротнее, впрочем как и все остальное, включая и человеческий материал…
— Но что касается женщин, вы, я вижу, предпочитаете новоделы, а не старину.
— Мариночка, а вы язвочка!
— Характер папин — он у меня гаишник.
— Ах, вон оно что! А знаете, я на такой машине — гаишников не боюсь. Они ретро не останавливают.
— Потому что она больше шестидесяти не разгоняется.
— Напрасно вы так, мотор у нее, хоть и свой еще тот родной, но «сто двадцать» она по шоссе вполне идет.
— А какой у нее «прием»?
— А?
— Ну, за сколько минут, или часов она у вас до этих ста двадцати разгоняться будет?
— А-а-а! Чувствуется кровь гаишника в дочке! Все про машины и про моторы…
— Наслушалась за семнадцать то лет.
— А знаете, раньше, когда машин не было, как столько, и когда во всем Дегтярном переулке, где мы с дедушкой жили, было лишь две машины — вот эта «Победа», да «Победа» какого то генерала из Генштаба, нас — деток и внучков первых автовладельцев так и дразнили: «папина победа»… И, представьте, в фельетонах про стиляг, что регулярно печатались в «Крокодиле», нас именно так и называли.
— Стиляги — это вроде панков что-ли?
— Ну, что вы! Это были первые неформалы, но в отличие от всей этой шпаны из области, что толпится нынче в подземных переходах, стиляги были в основном из очень интеллигентных семей.
— Вы были стилягой?
— Я? Что вы! Неужели вы думаете, что я такой старый?
— А какой вы?
— Марина, с вами трудно.
— И мне с вами тоже, особенно на зачете.
— Ну, кто плохое попомнит, тому глаз вон.
— Так вы не были стилягой?
— Я возрастом не вышел. Но видел их и помню очень хорошо. Дядя мой — младший папин брат — был стилягой. Ходили они по улице Горького в узких черных брючках и толстенных твидовых пиджаках с плечиками, а на голове носили этакий «кок».
— Как у панков — ирокез?
— Нет, что вы! Этакий милый хохолок зачесанный назад, как у Элвиса Пресли и Билла Хейли… Не знаете таких?
— Почему же? У нас на дискотеке Элвиса Пресли рок-н-роллы крутят.
— Вот видите! А вообще, быть стилягой было опасно. И вы представить себе не можете, до какой степени это было опасно, и в какой несвободной мы все жили стране.
— Ну, панков и теперь в милицию загребают, у меня папа — мент.
— Нет. Вы не понимаете, теперь их заберут и отпустят…
— Да! Только, бывает так в отделении надают, что мало не покажется.
— А раньше, милая моя, са-жа-ли. И давали сроки по политическим статьям.
— За что?
— А формально — могли припаять все что угодно. Вот я помню как раз процесс был по делу высокопоставленных стиляг — и вы обратите внимание, из простой молодежи, как бы сказал Ницше — из черни, из любимых Лениным рабочих — стиляг не выходило. Это теперь панки из рабочих… Да и партия тогда чернь держала в кулаке. Стоит появиться у парня красному длинному шарфу, какие бывают у стиляг — паренька сразу на комсомольское собрание, да из института, да в армию! Так что — все стиляги были из генеральских, да це-кашных сынков. «Папина победа»… И вот, было дело стиляг — сынков одного известного композитора, потом какого то сынка зам-министра культуры, да еще пары — тройки иже с ними… И появилась тогда в газете «Комсомольская правда» статья под заголовком «Плесень».
— Забавно!
— Да, только после этой статьи им всем сроки припаяли.
— За что? За брюки узкие и за прически как у Элвиса?
— Им наркотики и спекуляцию валютой приписали.
— А-а-а!
— А в мои времена мы хипповали.
— Это я знаю, теперь тоже хиппи есть.
— Да… Волосы, тяжелый рок, марихуана. Мэйк лав — нот вор!
— Что?
— Делай любовь, но не делай войну.
— И вы делали любовь?
— Ну не войну же я делал!
В конце — концов приехали в Клин — маленький зеленый городок. Сходили в дом-музей. Поглядели на знаменитый рояль, на котором теперь дают поиграть только лауреатам конкурса имени Чайковского.
В ресторан Аркадий не пригласил. Вынул из багажника какой-то пакет с домашней снедью и большой китайский термос, которому похоже было столько же лет, сколько и привезшему их автомобилю. Сидели на скамейке в саду, ели бутерброды, пили чай из пластмассовых стаканчиков.
Марине почему то подумалось, что задний диван в «Победе» гораздо шире и удобней заднего сиденья «жигулей».
Но неизвестно, какие мысли бродили при этом в доцентской голове Савицкого. По дороге назад, за руки он ее не хватал, и предложений двусмысленных не делал. Высадил ее там же, где и подобрал, у метро «Сокол», и пообещал звонить.