….. Опять загорелась на табло зачеркнутая сигарета и стюардесса объявила о том, что самолет начинает снижаться. Температура воздуха в Симферополе плюс 27 градусов. Пассажиры одобрительно зашумели. Все они летели на юг в отпуск и за счастьем. И только у Маринки все было наоборот….
А потом… Потом она помнила Мишкино лицо, когда он обещал поговорить с отцом. Ей-то все еще казалось, что счастье никуда не делось. И только как-то странно Мишка посматривал в сторону. Как-то болезненно. Но понимала она это только сейчас. И ведь с тех пор она с Мишкой не разговаривала. Он-то ей ничего не сказал. И ей почему-то казалось, что ему обязательно будет что ей сказать. Ведь, может быть, они и увидятся. Даже наверняка. Он просто приедет на похороны. Все таки отец ее был ему не чужим человеком. А приехал бы он, если бы умерла я? И она представила себе, как витала бы ее душа над всеми собравшимися, и заглядывала бы в глаза Мишке… И он бы страдал. Она отогнала эти безумные мысли и подумала о том, что душа ее отца, может быть, смотрит сейчас на нее саму. И на глазах ее выступили слезы. Она обхватила себя своими тонкими руками и откинулась на спинку кресла. И Мишка ушел из ее жизни не попращавшись, и отца она на прощание не успела обнять.
….Самолет снижался рывками и каждый раз у нее захватывало дух от этих коротких падений. И только на земле она полностью вернулась в реальность. Сосед ничего расстегивать на прощание уже не предложил. Правда, когда она встала из кресла, оценивающе обшарил ее взглядом. Летом Маринке никогда не удавалось остаться незамеченной. Поэтому зиму она стала любить больше…
…………………………………………………………………………………..
А из Минвод — папины гаишники уже довезли.
До дома.
Сережка и Юлька уткнулись ей — Сережка в грудь, Юлька носом в живот… Обхватила Маринка брата и сестру, и разрыдалась.
В черное ее сразу переодели. Владимир Петрович платье как специально приготовил. И платочек черный — газовый. И туфли.
Гроб поставленный в распластанный кузов задрапированного в красное с черным «газончика» — медленно ехал впереди. Она так же медленно шла, не глядя куда ступает, поддерживаемая тетей Людой и ее мужем — Вадимом. И только оркестр — из Дома культуры, вернее медные тарелки этого шагавшего сзади оркестра, не давали ей уснуть, каждым ударом, заставляя вздрагивать и возвращаться из страшного небытия в страшную реальность. Реальность, в которой уже нет и папы.
Круглая сирота.
Папа. Папа умер… Это за мои грехи. Это за мои грехи… Это за мои грехи… Мишка, аборт, потом Аркадий Борисович… Это мне за грехи мои…
Потом поминки. Потом эти бесконечные разговоры…
— Сережку с Юлькой я возьму, ты не беспокойся, — сказала тетя Люда — папина старшая сестра, которая теперь жила в Кисловодске, была замужем и работала администратором в гостинице.
— Нет, теть Люда… Я из дому теперь не уеду.
— А учеба?
— На заочный переведусь, работать пойду.
И разговоры, и разговоры, а жить надо… И Сережка с Юлькой, как вцепились в ее подол, так и не отступают ни на шаг.
— Как он умер?
— Нашли в кабинете с огнестрельным ранением. Рядом его пистолет…
— Он не мог!
— И все так думают… У него вас — трое.
— Его кто то убил.
— Никаких следов. Следственная бригада из Ставрополя приезжала, да Фэ-Эс-Бэ — кагебешники бывшие — тоже… Все-таки майор милиции… Но никаких следов. И записки никакой.
— О, Боже!
Приехал и Димка Заманский. На кладбище он не приходил, а на поминки заехал.
— Марина, полагайся на меня, как на себя.
— Спасибо, Дима.
— Ты очень красивая.
— Не надо.
— Я буду ждать. А через год приду свататься.
И жизнь продолжалась.
Справили сорок дней.
Димка… Верный Димка Заманский.
Маринке даже не потребовалось ездить в Москву. Он сам сходил в ректорат, и ее перевели на заочное отделение. И вещи ее из квартиры в Химках забрал — и привез.
И с работой помог.
Она было в дом культуры попыталась — преподавателем в детскую хореографическую секцию, а Димка так прямо и зашелся, -
— Ты что? В нищете жить хочешь? У тебя брат и сестренка на иждивении! А сама — два курса экономического уже кончила — на третьем, слава Богу.
Долго уговаривал, но убедил — таки. Привез ее к какому-то своему знакомому чеченцу, они пол-часа в кабинете разговаривали, потом ее пригласили. У чеченца этого — пять официальных придорожных кафе и двадцать пять — неофициальных… И магазинов — тот сам не знает сколько. Бухгалтерия путаная — перепутанная. Опытный бухгалтер нужен…
Чеченец прямо сказал, — главным если ко мне пойдешь, полторы тысячи зеленых в месяц платить стану.
Но Димка ее не отдал.
Сговорились, что пойдет Маринка помощницей бухгалтера, и заниматься будет только официально разрешенными делами, далекими от какого-либо криминала.
И денег Димка ей выторговал при этом немало — триста долларов.
— Я буду ждать.
— Не поняла.
— Год, покуда ты траур снимешь…
И Маринка улыбнулась — в первый раз за эти сорок дней.
— Дима, человек ты серьезный. Очень серьезный, судя по тому, как у тебя дела идут… Но что до сватов, здесь ты треплешься.
— Почему ты так решила?
— Да потому, что сватов ты мог еще и год и два назад засылать.
— Нет, не мог, Мариночка.
— Почему?
— Потому что год и два года назад, ты бы мне отказала.
— А-а-а! Вот ты о чем.
— Да, Мариночка.
— А теперь, ты думаешь…
— Я ничего не думаю, я просто делаю и сделаю все, чтобы ты меня полюбила.
— Ты хороший, — сказала Марина, и встав на цыпочки, поцеловала сутулого и долговязого. Чмокнула в уголок усатого рта, и рассмеявшись, мягкой своей ладошкой растерла по его щеке пахучий помадный след.
Денег, что зарабатывала Марина, вполне хватало. Юлька, хоть и училась прилежно и занималась помногу, все делала по дому, и оказалась самой образцовой хозяйкой. Только сад стал зарастать. Без папы некому стало выкашивать траву, обрабатывать приствольные круги, опрыскивать деревья химикатами, борясь с пожиравшей листву тлей и гусеницами шелкопряда… Но мамину с папой кровать — ту никелированную с шишечками — Маринка с Серегой все-же по весне снова вытащили под большую вишню… Теперь, по субботам на ней валялась старшая в семье — читая детективы и мечтая о своем, потаенном. И так засыпала частенько, покуда Юлька не кликала ее к ужину или к очередной серии мексиканской мелодрамы.
Серега только начал беспокоить.
Дважды приходил домой с сильно разбитым лицом. На вопросы «кто и с кем» — отвечать наотрез отказывался. Попахивало от него сигаретками, а порою и вином. И еще звонила из школы Офелия — их директриса. «Тревожные симптомчики, Мариночка, с твоим братцем… Ты уж присмотри… А то, может и папиных товарищей попросить — присмотреть?»
Но просить бывших папиных товарищей ни о чем больше не хотелось. Потому как однажды, а случилось это в понедельник утром, Маринка еще не успела позавтракать, как в дом вломились человек пять или шесть. В штатском. На двух машинах приехали со ставропольскими номерами. Представились — следственная бригада Эф-Эс-Бэ и областной прокуратуры. Один помахал перед носом красными корочками, другой потряс бумажкой, которую ласково назвал постановлением. Хорошо, Юлька и Серега уже в школу успели уйти…
— Где отец деньги прятал?
— Что?
— Ты дурочку то не валяй, такими делами вертел — заворачивал, а деньги где?
— Не знаю я ни про какие деньги…
Впятером… Или вшестером, назвавшиеся Эф-Эс-Бэшниками в два часа перевернули весь дом. В гараже даже пол взломали.
— Значит, не знаешь, где отец деньги прятал?
— Нет, не знаю.
Ну, тогда распишись вот здесь, и вот тут…
Маринка расписалась, не читая, и только когда они уехали, уже не сдерживая себя, разрыдалась. Повалившись лицом на папину никелированную кровать, что стояла в их саду под папиной вишней.