И Димка вдруг куда- то пропал. Всю зиму и весну его не было видно. Даже мать свою — главврача их городской больницы — Софью Семеновну, и ту проведать не заезжал.
Маринка даже как то набралась храбрости, спросила своего чеченца, который, кстати говоря, тоже в последнее время не очень баловал свою бухгалтерию личным вниманием, — «а не слышал ли Руслан Ахмедович чего о Диме Заманском»…
Руслан взял очень многозначительную паузу, а потом вдруг сказал, — «ты, Марина зря мне сразу не рассказала, про обыск. Я ведь — начальник твой». А потом махнул рукой, характерным для горцев жестом кистью «от себя»… «Иди, мол»… И про Диму, так и не ответил.
Зато прочно обосновался в городке Владимир Петрович Корнелюк. Он, вроде как даже почти переехал сюда из Ростова. Дело в том, что их Новочеркесский центральный универмаг — этот трехэтажный кирпичный ЦУМ — теперь стал как бы его — Владимира Петровича. И двухэтажная стекляшка напротив универмага, где раньше были гастроном и кафе «Юность», тоже по слухам, перешла в собственность Корнелюка.
И стекляшку, и кирпичный короб универмага по этому поводу закрыли на ремонт. И Владимир Петрович теперь почти каждый день прикатывал на своем огромном бутылочно-зеленом джипе на центральную площадь, проведать — как идет работа. А потом укатывал, то в городскую управу, то в Ставрополь, то обратно в Ростов… Но каждый раз, проезжая мимо их дома, притормаживал и гудел, высунувшись из окошка…
— Маринка! Юлечка! Как бы водички у вас напиться?
Маринка давно свыклась с оценивающе — раздевающими взглядами Владимира Петровича. Еще и когда был жив папа… Но тогда, она смущалась, стыдясь признаться себе, что откровенно нравится этому мужику — ровеснику и другу ее отца. А потом. Потом, когда перед выпускным, он подарил ей золотые часики, она вдруг задумалась… «А ведь, клин ко мне бьет — хочет… Хочет чего-то, а не говорит. Думает, я — догадливая, догадаюсь».
— Вы знаете, что у нас обыск был?
— Знаю. Слыхал.
— И что слыхали?
— Не хочу сплетни повторять, Маринка.
— Владимир Петрович, не томите, это же отец мой. И это меня касается.
— Там дело темное, убили Витю или сам он. Но вроде, перед этим были у него неприятности.
— Какие?
— Точно не знаю. Но говорят, машины он какие то с каким то грузом задержал, а этого делать как бы было не надо… Впрочем, не буду тебе говорить, потому как сам знаю очень неточно. Только слухи.
— А про какие деньги они меня спрашивали?
— Я не знаю. И я не думаю, чтоб у Вити какие то деньги были.
— Но они ж весь дом перерыли, и в саду с этим — миноискателем ходили.
— И не нашли?
— Нет.
Владимир Петрович отдавал стакан, садился в свой джип и ехал на площадь, смотреть, как идет в его универмаге ремонт.
С Мишкой пару раз столкнулась прямо нос к носу. Он на выходные что-ли из Ростова приезжал. К своей молодой. Галка его после родов стала еще толще. В заду и в грудях — словно рубенсовское плодородие, что в Ленинградском Эрмитаже. А сам как то с лица спал. Обострился в скулах, и шея с выпирающим кадыком под твердым его подбородком, чего Марина раньше как то не замечала — стала длиннее и тоньше, делая Мишку таким каким то обиженно-беззащитным при этой шарообразной его Гале Маховецкой.
— Привет.
— Привет.
— Сын?
— Сын.
— Можно посмотреть?
— Смотри…
— На папу похож.
— А то на кого ж?
— Как живешь, Миша?
— Учеба… Летом в прокуратуру — на практику. А ты как?
— Да ничего… Работаю. Учусь на заочном. Вот летом сессию поеду сдавать, правда не в Москву — а в Ставрополь, преподаватели из Москвы сами сюда приезжают…
— Ну ладно, заходи, как нибудь.
— Ладно…
Пришла домой, и вдруг разревелась…
Сын то — должен был у нее — у Маринки родиться, а не у Галки. Не родись красивой, а родись — счастливой. Только Мишка… А счастлив он? Счастлив? Неужели с этой коровой — с этой Галкой Маховецкой, которая и на физкультуру то с классом никогда не ходила по причине стыдливости своей за салы да за телеса — неужели ему — ее Мишке — с ней хорошо?
И лежала на папиной никелированной кровати до самой темноты. И Юлька кликала ее — ужинать. А Маринка не шла — глядела на звезды, как когда то глядела на них, прижавшись к Мишкиному плечу.
5
Была пятница. Серегу в шесть вечера уже ждали пацаны. Возле дискотеки «Млечный путь» как всегда — стояли, плевали семечки, дерзко поглядывали на прохожих. Разговаривали нарочито громко, с показной веселостью хлопая друг дружку по плечам, бессознательно по-обезьянски жестами и позами подражая крутым киногероям из самого плохого американского кино…
— Ну, че, Серега! В буришку будешь? Может отыграешься, должок то растет. Гляди, мы тебе счетчик включим.
Долг не давал Сереге покоя уже две недели. Сто пятьдесят долларов, которые он с такой легкостью проиграл буквально за полтора часа, теперь, как ему казалось, превратились в начало какого то кошмара.
— Смотри, — говорил Гуня — долговязый пацан, который уже успел год отсидеть в колонии для малолеток, — смотри, не отдашь должок, вынудишь нас прибегать к нежелательным мерам. Потому как — такой закон жизни, сам понимаешь. Узнают, что мы тебе долг простили, так нас не поймут. И нас не простят. Старшие наши товарищи.
Серега понимал. Но заикнуться Маринке о том, что должен сто пятьдесят баксов, у него бы просто язык не повернулся.
— Слыш, Серега, а со следующей недели придется тебе счетчик включать. Каждый день просрочки плюс сто пятьдесят.
— Да ты не грусти, тыж нормальный пацан, тыж отдашь. Если фарт будет! Так? — хлопнул его по плечу Леха-лимонад, прозванный так за то, что не только водку, но даже портвейн — всегда запивал пепси-колой или лимонадом.
— Угу, — только и мог буркнуть Серега.
— Ну вот, что я говорил? Он же нормальный пацан, в натуре. Нам бы только дело, а при фартовых рамсах, он с нами враз рассчитается…
Впрочем, ждать нормального дела долго не пришлось. И Сереге в нем определили самую нетрудную работенку. Он не помнил, кому первому это пришло в голову, но план, изложенный Гунькой и Лехой-лимонадом, Сереге понравился, подкупив и своей легкостью, и элементом некого ухарства, присущего парням из кино про крутых.
На Ростовском шоссе, сразу за сверткой на рыбсовхоз, там где лесополоса вплотную приступала к дороге, двое пацанов должны были поставить на асфальт самодельного «ежа» — доску с набитыми в нее гвоздями. Но не под любую машину, а под ту легковуху, в которой поедут «не наши», не с местными номерами, а отдыхающие — из Москвы или из Ленинграда. Потому что у них деньги с собой всегда есть — на весь долгий отпуск. Выбирать жертву выпало Лехе-лимонаду, потому как у него был мотоцикл. Он должен был найти подходящую машину, в которой едет парочка пожилых, таких, что не очень будут рыпаться, и обогнав их, дать пацанам сигнал.
По плану, пацаны — Серега с Гунькой, сразу, как проедет Лимонад, выставляли на дорогу «ежа», и прятались в кювете. Дальше, когда лохи московские проколются, да вылезут колеса менять, да раскроют двери и багажник, Леха — лимонад вернется, и подъехав к терпилам, прыснет им в харю нервного газа из немецкого баллончика. Серега с Гунькой, тем временем похватают из открытого багажника и из бардачка — все маленькие сумки, в которых наверняка будут и деньги и прочие ценности, и отвалят на полных газах — Серега с Лехой-лимонадом на его «иже», а Гунька — на своем, спрятанном в лесополосе мопеде, но не по шоссе, где его любой догонит, а по тропинке на рыбсовхоз…
Сереге идея понравилась. Во-первых, с первого же «дела» он имел шанс рассчитаться по карточному долгу.
А во-вторых, этих отдыхающих из Москвы — ему ни капельки не было жалко. Так им и надо, козлам!
Ставить «ежа» имело смысл только когда стемнеет. Издалека увидев доску на дороге, любой водитель, если не пьяный — обязательно объедет, хоть и по обочине или по встречной полосе. А днем и движение на Ростовской трассе сильное. Поэтому, ждали до десяти вечера.