— Владимир Петрович, не думайте, что я вас не люблю.
— Молчи
— Или что пока не люблю.
— Помолчи
— Я обещаю, что буду хорошей женой. Во всех отношениях. И вам не придется жалеть.
— Говори мне ты, я прошу тебя
— Я обещаю вам… тебе, что буду очень хорошей женой. Во всем.
— Молчи.
— Вы меня спасли… Ты спас меня и Сережу с Юлькой. Вы заслужили. Я буду любить вас…. Тебя. Буду любить крепко-крепко. Все у нас будет очень хорошо. Ты заслужил. Милый. Ты мой муж.
Проснувшись в полвторого по полудни, молодые отправились на Вторую Садовую, проведать Юльку с Сережей.
Столы уже увезли. И сад прибрали от мусора… И кровать. Папина с мамой никелированная кровать уже стояла вынесенной под вишню.
И пока Маринка ходила по дому, объясняя Сереже и Юльке, что и куда ставить, через открытое окно она вдруг увидела, что на папиной кровати лежит и уже спит он. Ее муж. Владимир Петрович.
Софья Давыдовна умела готовить. Когда Софа была еще девочкой, бабушка Фрида научила ее всем секретам. И фаршировать щуку, и делать их знаменитое кисло-сладкое жаркое. Но с тех пор, как умер ее муж — Николай, а сын Дима, оперившись, начал жить совершенно самостоятельно, она готовить перестала. Так, разогревала что-то себе на завтрак, а обедала и ужинала преимущественно в больнице. Собственно и на пенсию Софья Давыдовна Заманская не уходила не только потому, что ее должность — главврача лучшей в области больницы давала деньги и общественное положение, но и потому, что Софья Давыдовна панически боялась одиночества.
Когда Дима бросив работу в райкоме комсомола вдруг занялся бизнесом, она сперва испугалась. Как же! Опять устроят маленький НЭП, а потом всех кооператоров сошлют в Сибирь. Но потом, когда у сына появились деньги, она поверила. Поверила его чутью и тайным способностям, в наличии которых никогда ни на минуту не сомневалась.
— Мама, потом я тебя к себе в Нью-Йорк заберу. И клинику тебе там открою, если захочешь.
— Болтун, — смеялась Софья Давыдовна, но видя какими деньгами стал вдруг распоряжаться ее Димочка, поверила, и в то что может забрать ее в Нью-Йорк, и в то, что сможет там купить ей если не клинику, то рентгеновский кабинет.
Готовить Софья Давыдовна умела. Но заниматься этим для себя одной — полагала совершенно излишним.
Однако, когда вдруг приехал Дима, Софья Давыдовна решилась испечь пирог с вишнями.
Ее Димочка приехал черный от загара, совсем худой, и еще более поседевший.
— Ну? Ты о матери будешь когда-нибудь думать?
— Мама, я все время о тебе думаю.
— Нет, ты мне скажи, я тебя за тем рожала, чтобы на старости лет сидеть здесь в Новочеркесске совершенно одной?
— Мама, давай я тебя перевезу к дяде Леве. Куплю тебе в Тель-Авиве большую квартиру специально неподалеку от него, будешь видеться с братом и племянницами каждый вечер.
— И зачем я поеду в этот Израиль? Там стреляют — там убивают!
— Мама. Стреляют и здесь.
— А моя больница?
— Ну сколько еще лет ты проработаешь? Тебе моих денег мало?
— Не в деньгах дело, сынок. Я здесь начинала простым врачом — рентгенологом тридцать лет назад. Здесь моя жизнь прошла. Меня в этом городе знает каждая собака! Я их всех лечила! И теперь, я работаю, и в этом смысл моей жизни. И в этом ты виноват.
— Мама?
— Ты виноват. Потому что у меня нет другого смысла жизни — ты мне не дал.
— Мама!
— Не спорь, ты почему не женишься? Почему у меня нет внуков? Если бы у меня были внуки, к чертовой бабушке я бы послала всю эту работу!
— Женюсь, мама. Вот я и приехал, может для того, чтоб жениться.
— И на ком, интересно узнать?
— На Маринке Кравченко.
— На Марине? Долго ты, сынок, по заграницам разъезжал. Опоздал ты. Как раз на прошлой неделе свадьбу у них играли. Меня звали, да не пошла — дела в больнице были.
— Как свадьбу? С кем? За кого?
— За Корнелюка, за бывшего директора облторга. Универмаг наш на площади знаешь? Теперь его.
— Так ему ж — все пятьдесят!
— Эх, сынок! Тут такие страсти-мордасти были. Мальчика этого, братика Марины в тюрьму посадили. Дело было громкое — весь город шумел. Хулиганы убили кого то на шоссе или ограбили. Ну, а Корнелюк — то со связями. Вытащил пацаненка из каталажки. И вообще, тяжело жить сироткам одним без сильного мужчины в доме. Они как без матери остались, да как потом отца лишились — их любой обидеть мог. Время теперь — то какое? Это не то что десять лет раньше — райком — местком…
— Мама, как же я то не знал?
— А где ты там шлялся по этим заграницам?
— Мама, у меня дела были.
— Дела! Если хотел жениться, звонил бы хоть ей! Ты знаешь, что она два раза ко мне приходила — тебя искала?
— Приходила?
— Да. Тебя искала — твоей помощи. А ты — где то шатался.
— Ну так получилось, не мог я.
— А и она ждать не могла. А Корнелюк — за ним она теперь, как за каменной стеной. Он мужик крепкий. Знаешь, как в народе говорят, где хохол прошел, нашей сестре делать нечего.
— Мама!
— Что мама? Девочка она хорошая. И мама ее у меня в больнице умерла. Как я тогда переживала, как за свою! И тогда… Помнишь? Аборт ей делали… Ну? Что молчишь?
— А что говорить? Помню.
— От тебя ведь?
— Нет, мама.
— Нет? А я думала от тебя, как ты хлопотал. А чего хлопотал?
— Люблю ее, мама. Плохо мне.
— А любишь, так нечего было оставлять сироту круглую! Теперь время такое — не может женщина быть одной.
Дима вспомнил последний разговор с Султаном Довгаевым. Тогда Султан отвалил ему столько наличными, что даже былая уверенность в том, что его — Диму не убьют покуда он им нужен, вдруг поколебалась под давлением очевидности того соблазна — убить и не отдавать, которая просто физически исходила от вида кучи пачек с зеленой валютой.
— Зачем тебе столько денег, Дима? — снова, как и три года назад, спросил Султан.
— Ты меня спрашиваешь. Зачем мне деньги? Я же не спрашиваю, зачем тебе все эти цацки, что я достал для тебя…
— То что ты называешь цацками-мацками, ты сам понимаешь зачем… А вот деньги… Ты прошлый раз говорил, что жениться хочешь. И что? Женился?
— Нет.
— Что? Невеста убежала?
— Еще не подросла.
— А-а-а! Тогда все понятно. Тогда копи деньги. На свадьбу копи. Нам еще наши дела не раз придется проворачивать.
Это обещание Султана как раз и вселяло какую то уверенность, что ПОКА они его не убьют. Пока только он — Дима Заманский имеет ходы к начальству тыла и снабжения военного округа. Уж три года, как через организованное им частное предприятие, он закупал списываемое в войсках, а попросту говоря, откровенно воруемое тыловиками военное имущество. Здесь в дело шло все — от списываемой автомобильной техники, до просроченных медикаментов. За стыдливыми строками «оборудование» и «металлолом» зачастую проходили и боеприпасы с самым настоящим годным к употреблению оружием. И вот, после очередной операции купли-продажи, когда целая колонна «шестьдесят шестых газиков» до верху загруженных боеприпасами, под видом «списанной автотехники и металлолома» прошла через фирму Димы и скрылась в непонятной структуре Султана Довгаева, Дима решил, что годик надо отсидеться.
Страшно стало даже не за Султана. Основная опасность, как подсказывал чуткий Димин нос, исходила от ворюг с погонами. Они настолько наглели в своей алчности, что теряли всякий контроль. И иногда ему казалось, что предложи он им за триста тысяч зелеными — продать атомную бомбу — продали бы не моргнув глазом. Вопрос о такой сделке не ставился пока только потому, что у этих тыловиков — бомбы не было, да и Султан такого боеприпаса — пока не заказывал.
Отсиживаться Дима решил в Греции. Тем более, что именно на Кипр он и перевел все средства, вырученные за три года опасной коммерции.
Были ли у него женщины?
Конечно, были! На Кипре он довольно долго дружил с одной немкой — Урсулой. Она приехала на пару месяцев порисовать акварелью какую то греческую старину и понырять с аквалангом за осколками древних амфор, а осталась с ним и еще на пару месяцев. Ей понравился этот русский… тем, что Дима наполовину еврей — она совершенно пренебрегала в пользу преобладающих компонент русской культуры, воплощенным носителем которой он для нее — бакалавра искусствоведения и являлся. Был бы ты еврей — ты бы носил витые пейсы и ходил бы в синагогу. А так, какой ты еврей? Ты — классический новый русский. Рок-н-ролл, джипы, казино, опыт работы в комсомоле и все такое прочее… Дима нравился ей и тем, что не был жмотом, и тем что любил оттянуться не так, как привыкли осторожные и скуповатые европейцы, а с неожиданно веселой ломкой традиций и правил. На грани дозволенного, с риском, придающим жизни необходимую остроту. Ухлопав уйму денег, он нанял большую яхту, на которой они с Урсулой совершили морской вояж до Лазурного Берега, с остановкой в Монте-Карло, где за ночь, им вдвоем удалось продуть в казино столько денег, что узнай об этом ее папа — профессор университета старинного городка Галле, он бы снял с нее джинсы и выдрал бы по заднице своей незаконченной рукописью о неоднозначности Гегелевской диалектики.