Жалеть себя? А зачем? Мишка… Любимый Мишка с ней. Пусть не до конца с ней, но гораздо более с ней, чем с женой.
Жалеть Мишку? Можно его и пожалеть. Но у него есть и жена и любовница. И обе его любят. Кого же здесь жалеть?
Никого не надо жалеть.
Здесь каждый живет и проживает ту отмеренную ему часть природной энергии, что называется жизнью. И любовь, как главное наполнение этой жизни, в равной степени отмерена всем сторонам в этой троице любовного треугольника.
Мне досталась его страсть.
Ей досталась его супружеская формальность, а ему — мы обе. И каждый здесь — сказочно богат.
А что до щедрости… Ведь в любви так хочется одаривать…
Что до щедрости…
То Галка одарила Мишку гораздо более щедрыми подарками. Она подарила ему любовь тем, что разрешила ему видеться с любовницей. Она так его любит, что своему дорогому существу не может отказать ни в чем. Даже в этом. Даже через свою боль.
А Маринка? Чем она одаривает его — своего любимого? Своими искренними ласками?
Но ведь это доставляет ей радости не меньше чем ему! Так где же жертвенность любви?
Галка то любит его больше чем она!
Галка жертвует ради него.
А сама?
А сама как куркуль — прибрала к себе такого сладкого…
И Маринка стала нежно целовать его безволосую грудь. Целовать и легко касаться его самыми подушечками своих нежных пальцев.
— Как до дому то добираться будешь?
— Пешком. Как еще?
— Давай я тебя отвезу.
— Да не надо, дойду. Полезно даже.
— Хулиганы то не обидят? Два часа ночи уже, а до твоего проспекта Щорса пол-часа быстрым шагом.
— Дойду.
— Да не ломайся. Мне даже приятно
Вишневая «восьмерочка» завелась с пол-оборота.
— Прогрей мотор, не торопись
— Да ну его! Людей надо жалеть а не моторы, Галочка твоя небось не спит — ждет не дождется
Поехали. Город как вымер. И фонарей городская управа не жжет — электричество экономит. На углу Ленина и Революции возле церкви, в отблеске фар — фигура…
— Отец Борис!
Марина притормозила.
— Садитесь, батюшка.
— Благодарствуем премного
От батюшки сильно пахло винцом
— А-а-а, Марина да Михаил…Ну что, прелюбодеи, венчаться — это вы по моде венчаетесь, а исповедаться да причаститься — тут вас уже нету. Да и просто в праздничный день придти в церковь — свечку поставить — времени нет.
— Это точно. Отец Борис, времени — просто полный провал.
— А прелюбодеить — времени у вас на это хватает.
— Да не журитесь, отец Борис, — кто не без греха!
— А ты Мишка — помолчи! Она вот вдовица — на ей греха меньше твоего, а молчит
— Вы, батюшка, тоже вон, позволяете…
— Радость у нас большая, паникадило сегодня в храме восстановили и повесили, и подключили. Так что по такому случаю, мы всем клиром с отцом Сергием, да отцом Игорем, да с псаломщиками, да с регентом хора, да и староста наш церковный был — в общем выпили по случаю радости великой.
— А паникадило это что?
— Это по вашему — люстра значит… Большевики то в храме сорок лет свеклу да картошку гноили, а как перестройка, храм вернули, нате! Ни утвари, ни икон, ни алтаря… Мамай прошел! А потом упрекают еще, мол Владыко Кирилл коммэрцией занимаются… Водкой торгуют… Да хоть чем! Большевики семьдесят лет грабили-грабили церковь, а храмы теперь епархии возвращают, а на что восстанавливать? На какие денежки то? В стяжательстве церковь обвиняют…А то, что в годы войны тот же Сталин ваш не постеснялся от церкви деньги принимать… От той церкви, что разгромил — хуже татар, так это не стяжательство… Вот здесь меня Марина высади. Приехали… А покаяться — оба приходите. В субботу вечером к семи часам, я исповедываю. Попоститесь пару деньков перед этим… И приходите. Кто Святых даров не причащается — тот не спасется, истину вам говорю, прелюбодеи…
Отъехали, оставив батюшку возле его калитки.
— Смешной он…
— Да нет… Это мы неправильные… Вот и твой дом. Я не буду под окна подъезжать. Зачем Галку нервировать. Здесь выходи.
Кого Дима боялся больше — военных или чеченов — сказать было сложно. Иногда ему казалось, что либо полковники с окружных складов, либо Султан, обязательно его — Димочку Заманского, как теперь говорят, — «завалят». Одни — за то что слишком многих военных он теперь знает в лицо, и точно пишет в своей тайной бухгалтерии, сколько товара они ему отпустили… Да не тушонки и не сгущенки, за которые максимум — года два условно да амнистия! А тысячи цинков с патронами, сотни ящиков с гранатами… И за это — алчным тыловикам выходят уже совсем иные статьи. А посему и свидетель им такой ни к чему.
Да и Султану — когда за товар тот отваливал пачками «зеленых», от которых так и пахло непримиримыми Эр-Риядом и Могадишо, видно страсть как хотелось взять бы да полоснуть по горлу этого «неверного», да отнять его деньги!
Ни те, ни другие покуда его не трогали, пока нуждались в нем, как в посреднике. И Дима понимал — стоит им найти другого, или что то вообще изменится вдруг в обстановке на Северном Кавказе — тут же «почикают» его, и лишнего часа он не проживет.
И понимая все это, на «свиданки» к Султану ездил без телохранителей. Разве они помогут, когда у полевого командира Султана Довгаева — заместителя самого Джохара, свита — минимум пол-роты отборных головорезов. Все на «Нивах» — по трое в каждой. И в каждой машине гранатометчик и пулеметчик. Что-то среднее между Махновскими тачанками и немецкими мотоциклами начала Великой Отечественной…
— Здесь четыреста тысяч.
— Хорошо, Султан
— Ты никогда не считаешь, а если я обману?
— Ты воин, Султан, и скорее меня просто убьешь, чем станешь опускаться до какой то там «куклы».
— Верно говоришь
— И потом, нужны мы еще друг другу, так зачем перспективный бизнес портить?
— Перспективный?
— На войне много снарядов, мин и патронов нужно.
— Опять верно говоришь… Это у вас так говорят, кому война, а кому родная мать?
— Примерно так. Но так в любой стране и на любой войне. Сколько американцев делало бизнес на Вьетнаме?
— Ладно, не время теперь теориями заниматься. Ты, Дима, через месяц того же и столько же приготовь.
— А у меня к тебе, Султан, просьба будет личная.
— Да?
— Руслан из Новочеркесска — тебе ведь родственник?
— Сын дяди Ахмета — двоюродный брат.
— Сделай так, чтоб он отстал от вдовы Корнелюка, отказался от видов на универмаг.
— Мне нет дела до его дел
— Султан, я тебя никогда о личном не просил
— Это твое личное касается денег моего родственника
— Не знаю ваших обычаев, но когда у вас война, все ведь чем то жертвовать должны, считай, что это мой интерес
— Тогда надо вычесть деньгами из твоей доли за товар
— Тоже не совсем так, потому что Руслан этого универмага не имеет — он не его
— Но это его добыча. Не может один волк отговорить другого не резать барана
— Султан, а ты, случаем не зоологию в школе преподавал?
— Нет, я учителем физкультуры был.
— Понятно. Ну, так что? Договоримся с Русланом? Или мне придется заниматься делами вдовы Корнелюка вместо того, чтобы подготовить для тебя товар к следующему сроку?
— Давишь, Дима?
— Нет, не давлю. Это мой семейный интерес, ты же сам меня все спрашивал, когда я жениться буду.
— На вдове этого Корнелюка?
— На ней.
— Ладно, поговорю с Русланом., в виде подарка к свадьбе, можно и отпустить барашка
— Не физкультуру ты преподавал, Султан, а зоологию — точно тебе говорю
И разъехались…
В одну сторону — к югу — попылила целая колонна джипов, набитых до зубов вооруженными людьми.
А в другую — на север — одна — одинешенька, мчалась серая бэ-эм-вэ. И в ней одинокий влюбленный лев по имени Дима.
Петр Тимофеевич стоял над душой. Он возвышался и подавлял. И его худосочная жена — Людмила Васильевна, просто ненавидела, когда Петро так всею массою своей давит на душу. Давит и давит — стоит вроде не касаясь ее, но хуже пресса какого, и каждое слово, как молотком вколачивает в нее.