— Мы вернемся в Россию…
— Ты сумасшедшая. Вы все — все русские, вы все крэйзи.
И далее до самого Саутгэмптона миссис Сэмюэль не проронила ни слова.
Салли. Или миссис дю Совиньи (по бельгийцу мужу, что несколько подпортил чистоту островитянского высокомерия) сама повела Маринку в рашен черч.
Малюсенький, словно пасхальное яичко храм Усекновения Главы Иоанна Предтечи одним боком прибился к бензоколонке «Шелл», а с другой был подпираем громадным рекламным щитом, с которого каждые три минуты подмигивал битл Пол Маккартни, предлагая соплеменникам выпить «тайни галп оф Оулд Скотч», на том якобы основании, что он сам тоже в некотором роде — Оулд Скотч…
Маринка повязала припасенный черный платочек, трижды поклонилась и трижды перекрестилась… Вошла.
Купила свечей на пять фунтов.
Отыскала глазами икону святого Николы — Угодника. Подошла, поклонилась. Прошептала «Отче наш»
Свешница не говорила по-русски.
— Фазер Михаэль будет служить утреннюю службу завтра в девять утра. Исповедоваться? Исповедоваться можно завтра перед службой в восемь утра.
— А фазер Михаэль говорит по-русски?
— Да, конечно… И служба тоже по-русски, вы приходите!
………………………………………………………………………………
А в понедельник вместе с русскими журналами, что она навыписывала для себя, пришло письмо.
От Димы.
Она ждала этого письма.
Мариночка!
Представляешь, десять раз начинал писать и все черкал, бросал в мусор. Столько бумаги дефицитной извел. Все не знал, как начать. Здравствуй, Марина? Или, привет, любовь моя?
Я теперь ведь кроме Уголовного кодекса, да протоколов, которые подписываю, и не читаю ничего. А это портит стиль. А мне так хочется донести до тебя не скупой и сухой факт, мол так то и так то, гражданин Заманский утверждает, что ощущает душевную привязанность…
Вот, черт, опять не то пишу!
Марина! Маринка, возлюбленная моя!
Все бы отдал, за пять минут общения с тобой. Только бы на тебя на живую поглядеть.
Друзья мне передали, что у тебя все хорошо. И я уже наполовину счастлив этим. И особенно меня переполняет радость того, что я чем то смог тебе помочь. И сразу хочу оговориться. Пресечь любые мысли у тебя в голове, даже искорку каких то мыслей о том, что теперь жду от тебя какой то ответной благодарности. Поверь, я уже счастлив только тем, что у тебя все хорошо. И не могу даже подумать, что ты истолкуешь мои слова, как некий намек на ожидание расчета. Гони от себя такие мысли. Гони!
Я прочитал, мне передали, что у тебя родилась дочка.
Знаешь, я плакал. И это не от малодушия, не от слабости, а от счастья. Я люблю твою Аннушку как часть тебя. Как лучшую твою часть. И в моей любви к тебе теперь нет целостности без любви к Анечке. Я мечтаю увидеть вас обеих, и прижать к самому сердцу. И если бы мне представился выбор, я бы не раздумывая, отдал бы все за ваше здоровье, свободу и счастье.
Думаю о тебе каждый день. И знаешь, только эти думы и дают мне силы устоять и выжить. Не заболеть, не сломаться.
Думаю, мечтаю. Мечтаю о том, что когда-нибудь, ты сможешь полюбить меня. Хоть бы в десятую часть от той силы, с какою я тебя люблю.
Дела мои пока плохи.
Уже полтора года сижу в тюрьме, а суда все нет. Условия трудные, да что рассказывать, всем известно, как у нас в тюрьме. Не курорт, одним словом. Уж хочу, скорее бы суд, и пусть бы даже и в колонию. Там хоть чуть полегче будет.
Но перспективы вообще есть. Адвокаты крутятся помаленьку. У обвинения все очень зыбко. Так что, я полон надежд на лучшее. И ты — ты моя главная надежда.
Знаешь, у меня никого нет, кроме мамы и вас с Аннушкой и Юлей с Сергеем. Никого.
А мама уже очень старенькая.
И я даже запрещаю ей сюда ко мне приезжать в Ростов.
А вот тебя.
Все бы отдал. За три минуты — на тебя на живую поглядеть.
Любимая. Береги Аннушку. И себя береги.
Твой друг, Дима.
Письмо сильно взволновало ее.
Марина села на скамеечку против взлелеянного миссис Самюэль розового куста, и прижав письмо к груди, как то вся оцепенела. И долго так просидела, пока чуткое ее ухо не угадало легкого попискивания Анечки там — на втором этаже в кроватке возле раскрытого окна.
Поднялась.
Аннушка лежала на спине. Сна — ни в одном глазу. И улыбалась во весь рот с единственными в нем двумя нижними зубками.
— Ди-ди-ди! Пф-ффф!
Сережка просто обозвал ее дурой. Не по-русски, а по-английски. Он в последнее время вообще как то преобразился, завел в Лондоне модных друзей и все только требовал от Маринки денег и денег. Денег побольше. И дома говорил преимущественно на английском.
— Говори по-русски, я терпеть не могу, как ты из себя этакого коренного островитянина теперь строишь!
— Островитянина — не островитянина, а назад в эту вонючую задницу, как ты — не стремлюсь, и меня туда ничем не заманишь.
— Сережа, там же мама с папой похоронены, там дом наш.
— Мой дом теперь здесь, и если хочешь знать, мне часто стыдно, что я оттуда.
— Тебе стыдно, что ты русский? Как тебе не совестно так говорить, ведь и я русская, и Юлька, и мама с папой…
— Мне плевать. Разуй глаза. Ты что не видишь, как мы жили там и как люди здесь живут? Там… Тоже мне — дискотека «Млечный путь»! Да я за один здешний самый задрипанный паб отдам сто таких «Млечных путей» со всем Новочеркесском впридачу.
— Стыдись. Там вся наша родня.
— Так пускай деньги копят, да сюда переезжают. Ты вот их перевези сюда. И тетю Любу с дядей Вадимом. И Мишеньку своего Коростелева…
— Молчи, идиот!
— Я то не идиот. Я туда не собираюсь. Мне и здесь хорошо. А тебе, видать, очень к любовнику захотелось.
— Какая же ты скотина, Сережка. Димка Заманский Юлиньку нашу выручил, и теперь там совсем один. Какая же ты скотина неблагодарная!
— Так ты выбери, Мариночка, ты все же выбери — к кому ты едешь. К Мишеньке своему или к Димочке? Ты за них еще за обоих замуж выйди!
— Я тебе по морде нахлещу сейчас.
— Твое дело — поезжай. Только Мишка твой от Гали своей никогда не уйдет, а Дима Заманский — как ты ему поможешь? Что, побег ему организуешь?
— Да как ты понять не можешь, урод бесчувственный, что человека поддержать надо. Ты в тюрьме вот сидел?
— Ну, было.
— Хорошо тебе там было?
— Ну?
— И кабы не мы, кабы не Володя, муж мой, да не я… Как бы тебе там было?
— Так это другое.
— Нет, не другое! Надо иметь сердце и совесть… И сострадание. Ему поддержка нужна. И мы… Все мы — и ты, и Юлька, и я — все мы ему обязаны. И не забывай, как ты греческий паспорт получил. Кто помог.
— Ну и отдавай свои долги, а я туда не поеду. Все, разговор окончен, поезжай куда хочешь. Денег только мне оставь. И уматывай.
И Маринка вдруг разревелась. Совсем как в детстве разревелась-расплакалась. Поднялась в детскую, тыльной стороной ладони размазывая слезы по щекам. А там Юлька, остреньким личиком своим, прижавшись к Аннушке, сидит и поет, раскачиваясь в такт,
— Ай, лЮли, ай люлИ, ай лЮли, ай люлИ, как мы с Аннушкой пошли, как мы с Аннушкой пошли, да грибочек как нашли, да грибочек как нашли, ай лЮли, ай люлИ… Ну вот наша мамочка пришла. Ай-ай. Плачет наша мамочка. Мамочка, не плачь! Что? Поедешь?
— Поеду. Надо. Ты Сереге распускаться только не давай.
— А как я ему не дам распускаться?
— Не знаю… Отца ему надо.
— Ремня ему надо.
— Отца. Такого, как папка наш был. Или…
— Как Димка? Или как Мишка? Димка же бандит!
— Стыдись, он тебя из плена вытащил.
— Вытащил, но ты с ним не связывайся. И с Мишкой — тоже нечего связываться.
— Правильно! — встрял появившийся в дверях Серега, — что она здесь нормального мэна найти не может? Хоть бы даже негра?
— Как не стыдно!
— А че? Или вон сын к миссис Самюэль приедет! Она давно подкатывает со сватовством.
— Молчал бы, дурак, — пискнула в сердцах Юлька, — хотя…
— Что?
— Место здесь хорошее.
— Лучше нашего сада?
— Не знаю.
— Определенно лучше! — пробасил Серега.
— Лучше нашего сада ничего нет. И попомните еще…