А комдив Невядь слыл тогда в войсках великим стебком. Приняв дивизию еще полковником, лазал по батальонам в каком-то старом затрапезном бушлате без погон, и не зная еще своего «нового» в лицо, многие попадали впросак, принимая его то за какого то гражданского спеца из Кабула, то за приблудившегося прапора из вещевой службы или с дивизионного склада ГСМ. Только маленькая квадратная бирочка на противогазной сумке с надписью химическим карандашом на ней «Невядь», выдавала новое дивизионное начальство. Говорили, что в этом своеобразном брезентовом портфеле, помимо запасных обойм к своему «стечкину» комдив постоянно таскал еще и фляжку из нержавейки с трехзвездочным армянским… Но про него вообще много чего говорили. И уже по весне, когда расцвел мак, и Невядь получил генерал-майора, принялся он лазать по батальонам в прапорщицких погонах с одною на них маленькой звездочкой… Будто этакий младший прапор, а не генерал…
Батов всегда любил в людях настоящее…
А Невядь и был настоящим. Именно они, настоящие, вообще — то стебками всегда и прикидываются. Неживой или поддельный, или если вообще — чужой, те всегда как раз норовят все по-правилам, да как следует. А Невядь — мужик без комплексов. Триста прыжков с парашютом, на костяшках — мозоли в медный пятак — от бесконечных отжиманий «на кулачках», да от ежедневных молочений в сосновую макивару… Да если бы его доблести писались не фиолетовыми чернилами, да не штабным писарем, да не в карточке учета взысканий и поощрений по форме, установленной в МО СССР, а гекзаметром боянно пелись бы у походных костров, то там бы были такие строки, как «голос его, был подобен раскату грома в самую страшную бурю, а глаза его извергали искры, как те, что сыплются из под колес боевой колесницы, когда та катится на бой по мощеной дороге…» Такой вот он был. И баб он любил. И вообще, был он из тех, кто своего не пропустит.
В общем, задумал как то Невядь караван один целиком на себя записать. Весь. Со всем товаром.
Граница то с Пакистаном полу-прозрачная. Оружие — стингеры-мудингеры, это само — собой, но везли караванщики и барахло: «сони», «грундиги», «шарпы» всякие разные. Генералы бортами военно-транспортной не только «груз-двести» в Союз слали, но порой настоящих «золотых тюльпанов» оформляли… Разведка наводку даст, четыре вертухи в горы… Туда с боекомплектом — обратно с «хабаром»… Потом только ящиками да тюками прям из «восьмерок» да в распахнутые рампы «анов»… А куда там потом в Союзе — никто и не знал.
Дивизионный разведчик ему эту идею то и подал. А то откуда бы Невядю знать, что кроме стингеров караванщик повезет бригадному генералу Камалю еще и бакшиш за прошлогодний урожай. А мак в том году — богатый уродился.
У Невядя для срочных серьезных дел, была отобрана команда. Из одних только офицеров и прапорщиков. Причем из тех, кто служил с ним еще во Пскове и в ГСВГ. Третьим номером был в этой команде и капитан Батов…
Шли двумя вертушками. «Восьмой» пару раз прижался — высадил две пятерки — в одной САМ, в другой старшим майор Кондратьев — разведчик дивизионный… А крокодил — тут же — все висел неподалеку — в пределах работы радиосвязи.
Невядь вообще слыл в войсках большим стебком.
И еще шла о нем молва, что справедливый. Будто бы вел Невядь свой одному ему ведомый учет потерь, где по его справедливому понятию должно было соблюдаться обязательное соотношение «один к восьми». Потеряли наши при выходе на тропу двоих десантников — комбат тут же должен отчитаться ему шестнадцатью головами дохлых духов. Потеряли четверых — покажи ему тридцать два холодных моджахеда — и ни на одного меньше!
Невядь с Кондратьевым тогда вернулись одни. Потери при выходе на караван составили восемь десантников и двое вертолетчиков — экипаж сгоревшего «восьмого». Комдива с разведчиком подбирал прикрывавший вылазку «крокодил»…
По принципу справедливости, Невядь поклялся перед знаменем дивизии, что за десять товарищей, духи не досчитаются восьмидесяти голов.
Такой вот был Невядь… Потом, стал он губернатором одного края. И погиб. По-дурацки. В вертолете расшибся и не на войне, а так — на лыжах на горных собрался, а вертолет за провода зацепился и…
А Батов его любил. И во всем копировал. Хоть и не догадывался, что не окажись он тогда… Не окажись он — капитан Батов — тогда, когда летали на ТОТ караван — в госпитале со сломанной ключицей… То все равно Невядь пришел бы домой вдвоем с майором Кондратьевым. А потери десантуры составили бы не восемь человек, а девять… Потому как «стебку» Невядю — лишние свидетели были не к чему.
Батов прибыл в Новочеркесск двумя вертушками.
«Двадцать четвертый» или попросту «крокодил», постоянно отстреливая тепловые ловушки и ощетинясь пушками и кассетами НУРСов, прикрывал посадку «восьмого», из которого шустро, по-десантному, выпрыгивали офицеры в камуфляже — и начальник штаба полковник Синицын, и начальник разведки майор Грабарь, и командир штабной роты капитан Клещук…
И едва коснувшись ботинками асфальта площади Ленина, где кроме памятника Ильичу, несмотря на середину жаркого майского дня — не было ни души, Батов затребовал связь с дивизией, и только махнул пилоту «восьмого», — мол, улетай, а нето еще подцепят тебя «Иглой» или «стингером».
Танкисты первого батальона дивизии уже были где-то в полу-часе хода от Новочеркесска. Они видели их сверху еще десять минут назад. Теперь надо было установить связь с оставшимися в городе милиционерами, уяснить где противник и обложить Султана так, чтобы ни один бородатый не смог бы выскочить.
— Товарищ генерал-майор, здание под штаб подходящее нашли.
— Чей это дом?
— На почтовом ящике написано — Кравченко, но, видимо, никто не живет. Обзор удобный сразу на две улицы, в саду окопчики отрыть можно, и стены надежные — кладка в два кирпича — из гранатомета не возьмешь.
— Добро.
— Товарищ генерал-майор, разведка докладывает из района больницы. Прибыли туда силами взвода на двух БРДМах. Чехи бьют из ДШК и «мухами» кидаются.
— Кто? Селиванов? Дай его мне. Береза? Это Туча здесь. Ты броню побереги. Отойди за дома.
Батов поморщился. На его частоту настроился мусульманин.
— Это ты, Батов? Что позывной такой мрачный придумал себе? Ты начальника штаба накажи, пусть он тебе другой позывной — праздничный придумает, «могила» или «гроб». Скоро тебе и то и другое понадобится.
Дом, выбранный под штаб, оказался недостроенным трехэтажным коттеджем какого то «нового русского». Батов легко вбежал на второй этаж, куда из просторнейшего холла вела широкая некрутая лестница. Выглянул в не застекленное окно. «Нет, повыше бы подняться»! Огляделся, вот и еще одна лестница наверх — винтовая. Загремел подковками ботинок по стальным ступенькам. А можно и еще выше подняться, оказывается. Архитектор для хозяина смотровую башенку тут придумал. «Ага, и совсем другой коленкор! В бинокль все окраины городка видать».
Вслед за генералом поднялись Синицын с винтовкой СВД в руках и Клещук с рацией.
— Товарищ генерал-майор, тут Довгаев на связи, он с вами говорить хочет.
Батов взял рацию и встал к тому оконцу, что глядело в сторону больницы.
— Батов, ты скажи своим танкистам, что в больнице много женщин. Не надо им стрелять.
— А ты выходи из больницы без оружия с поднятыми руками и белым флагом, тогда стрелять не будем.
— Батов, тут женщина, главный врач, она с тобой говорить хочет.
Батов поморщился, что то в трубке затрещало.
— Александр Филиппович, вы меня помните, я Заманская Софья Давыдовна — главный врач. Вы меня помните, мы еще сыну вашему здесь гланды удаляли. Александр Филиппович, здесь триста пятьдесят семь больных. В родильном отделении больницы двадцать семь грудных детей, роженицы, персонал, преимущественно девочки совсем молоденькие. Стрелять нельзя. Нельзя стрелять, Александр Филиппович.
Батов щелкнул переключателем.
— Не надо пока меня с ним соединять, Султан женщин убивать не станет. Вот когда мы его обложим, тогда он за ними, как за щитом, на прорыв пойдет. Влипли, мы, Саня. То есть, не мы влипли, а менты да ФСБ, что проморгали Султана, как он в город пролез. Они влипли, а разгребать — все одно — нам.