— Нет, останусь я у тебя. Потому как много у тебя еще больных здесь. А покуда люди русские православные здесь в плену у тебя, и я с ними останусь. Но за беременных и тех что с грудными — спасибо.
Телевидение потом показало, как двадцать женщин из родильного отделения выходили с грудными из больницы. Под белым флагом из простыни. И дикторы сказали, что это премьер Черномордин с бандитами договорился.
Маринка смотрела это по НТВ. По спутниковой антенне. И гостивший в ту неделю у матери — у миссис Самюэль ее сын Генри, сочувственно цокал языком, -
— Это ужасно! Это ужасно! Как вы должно быть счастливы, что уехали оттуда!
А Маринка наоборот. В последнее время стала выписывать всю английскую литературу по практическому садоводству. И принялась прикупать садовый инструмент — ножницы, секаторы, маленькие ручные опрыскиватели. В Кроули в филиале универмага Маркс есть большой отдел товаров для садоводов-любителей.
Потому как папа незадолго перед смертью все жаловался, что вредители — тля, шелкопряд… совсем замучили бедные вишенки.
И Маринка решила, что скоро поедет туда. В Новочеркесск. В Россию.
Приводить свой сад в порядок.
Конец первой книги.
Казачка
Cossack — woman
Казачка
Cossack — woman
Книга вторая
Маринкины сны
1.
Марина часто видела сны. В детстве так бывало, что даже боялась ложиться спать, вдруг увидит там… Кобу…
Откуда она его взяла, в каком кино подсмотрела — никто из родных так и не сподобился узнать. Но с трех еще годочков, бочком, бочком обходя некоторые в их саду места, она все приговаривала, — Коба… Здесь Коба живет. И когда родители спрашивали ее недоуменно, — кто такой Коба, — она округляла глазки, растопыривала пальчики и пытаясь придать своему ангельскому голоску страшные басовые нотки, гудела, — У-у-у! Это такой страшный Коба…
Она часто видела сны. Почти каждую ночь. Может и каждую, но виденное не всегда запоминалось. И в сны верила, как в продолжение дневной жизни, полагая в них либо зашифрованные послания от так рано ушедшей мамы, либо неразгаданные попытки собственной Маринкиной совести, которая пользуясь ночной слабостью разума, пытается сказать ей… Что сказать?
Что?
А и хорошие сны ей снились в ее саду. Под большой папиной вишней. Бывало, снился необычайный простор. Вот она подходит к краю обрыва, с которого видно на сотни верст вперед, подходит, разводит руки, словно это крылья, и грудью ложась на упругий теплый ветер — летит. В дальние края, туда, где ждет ее счастье.
А в Англии в последнее время что-то часто снился ей один и тот же сон, повторяясь с незначительными отличиями. Снился ей страх академической задолженности. Будто ходит она по аудиториям института, где все ее подруги, с зачетками наперевес штурмуют задерганных преподавателей… А у нее — ни одной курсовой, ни одной контрольной! И вот девчонки ей машут, Маринка, айда с нами зачет сдавать, а она непослушными ногами не знает и в какую сторону идти — то ли на кафедру экономики и планирования, то ли на бухучет, то ли на матстатистику — все одно — ничего у нее не готово, и ждет ее полный провал и отчисление из института. И мучило ее во сне не то что так страшно ей было вылететь из ВУЗа, а мучило сознание ускользавшего времени, мучила потеря той точки, за которой уже не ты контролируешь цепь событий, а они — события несут тебя по горной реке, где тебя бьет и бьет о камни… и неизвестно, когда перестанет бить и вынесет вдруг на чистую воду.
Два года всего в России не была, а Москвы и не узнать!
В Шереметьево таксисты приобрели какое то подобие европейского благообразия. Некоторые даже при галстуках. И машины поприличней стали, на смену ободранным ржавым «волгам» пришли «мерседесы»… Но врожденное хамство шоферское никуда не делось. Оно только слегка прикрылось фиговым листочком показного лоска.
— Мадам? Вам до центра? Всего двести долларов, мадам.
Маринка качает головой, улыбается. Из Хитроу за такую цену она бы пол-Англии в кэбе проехала, аж до Ливерпуля. С одной сумкой она теперь и на маршрутке до метро доедет. Зачем мафию поощрять?
А таксисты, с улыбочками, намеренно громко, чтобы ей слышно было, чешут все что думают про нее, и что она мол из бывших валютных проституток, и что таких как она — они бравые шофера…
Плохо женщине одной. Плохо, когда ее некому защитить. И от хамов — шоферов, от их злобной завистливой брани… Был бы жив ее Володя… Он бы в один миг заставил эту гнусную банду униженно извиняться.
Или Димка Заманский.
Плохо женщине одной. Без мужчины. Особенно красивой женщине.
Стоя в очереди на маршрутку, позвонила по мобильному домой в Кроули. Спросила Юльку, как там Аннушка. Уже соскучилась по ней. Вот только наладит в Новочеркесске быт, сразу Анечку заберет. И чтобы там ни говорили, мол дура, умные люди из России бегут, а она наоборот…
В Москве у нее была еще пара дел.
Въезжала Марина по российскому паспорту, как россиянка, но тем не менее, в греческом посольстве решила все же отметиться, на всякий случай. Вдруг, с выездом какие сложности возникнут? А ей еще за Анечкой ехать!
Ну и еще хотела кое-кого повидать. Наташку Байховскую, та уже год как в столице — замужем, не замужем, не поймешь! В общем, с чеченом каким то живет, у него тут магазин, или целый рынок на юго-западе.
Сперва в посольство. Неприятно резанул вид огромной очереди в визовый отдел. Стоят, в основном — девчонки. Модные такие. С умными интеллигентными личиками… На нее глядят как на врага, не скрывая жгучей зависти, что она без очереди с греческим паспортом наперевес проходит мимо милиционера, и нажав кнопочку звонка, спокойно входит в ту дверь, ради которой они занимали очередь аж с шести утра…
Отметилась в консульском отделе. Чиновник — милый загорелый мальчик — этакий классический танцор сиртаки, начал было с ней по-гречески. А она улыбается… Все понятно! Но ничего — он сразу по русски так вежливо объяснил, пускай госпожа Кравченко не волнуется, визы никакой на выезд не надо, на границе в аэропорту только посмотрят отметку в паспорте, и все…
Позвонила Наташке. Та изобразила страшную обиду, чего, мол, не предупредила, она бы с Ахметом в аэропорту встретила на машине!
Тут же возле посольства поймала частника на «жигулях» и за двести рублей сговорилась до Коньково.
Шофер — пенсионного возраста в потертой джинсовой курточке, ей было переднюю дверь открыл. И хмыкнув, удивился, что она на заднем предпочла устроиться.
Прилипла к окну. Сильно изменилась Москва. Оевропеилась.
Реклама, реклама, мерседесы…
Наташка с бланшем под глазом. Открыла дверь и улыбается как то боязливо. А из кухни крики гортанные на чеченском.
— Это тебя твой так отделал?
Наташка ухмыляется через силу,
— А! Свои у нас с ним разборки, не обращай внимания.
Марина в нерешительности встала посреди прихожей. Через маленький коридорчик, ведущий на кухню были видны спины двух или даже трех чернявых молодых мужчин, одетых в спортивное.
— Может в другое место пойдем? В ресторан, что ли?
Наташка замежевалась,
— Да нет, проходи, это к Ахмету тут родственники приехали, пусть они на кухне, а мы с тобой в комнате посидим.
Обнялись.
— Два года не виделись…
— Два?
— Как время летит!
В квартире неуютно. В коридоре обои старые отклеились и загибаются по углам. И в комнате как то пустовато. Диван без ножек, ковер, да телевизор в углу. И то не на тумбочке или подставке, а так — на коробке картонной.
Наташка как бы извиняясь, опережает расспросы,
— Ахмет снимает тут. Ему до рынка удобно — пять минут пешком.
— А тебе?
— А мне?
Наташка вздыхает.
— А! Все ерунда!
— Зачем ты с ними связалась, Наташка? Они же зверье! Они Юльку мою чуть не убили, и Володю моего Руслан убил, я точно знаю. Зачем ты с ними?