А Мишка как то явно поглупел что ли?
Принялся было звонить ей вечерами, да по ночам. Но она быстренько его отвадила. А чтобы не баловался, как маленький, типа наберет номер — и трубку положит, подсоединила свой телефон к привезенному из Англии компьютеру-ноутбуку. Тот теперь сперва определял, откуда звонят и только потом давал хозяйке сигнал. А оба Мишкиных номера — домашний и рабочий, она занесла в «черный список», и посему глупых звонков стало меньше.
Но было дело — все же поговорили они.
Мишка начал с каких то банальных сальностей, мол «не забыла ли золотых деньков», да «как теперь тут ночами долгими да одна»… Но почувствовав в интонациях ее голоса неподдельные удивление и иронию, догадался все же, что взял с нею неверный тон.
Во второй раз — принялся было бить на сентиментальность. И звонил явно под хмельком. «Как мне без тебя тяжело», да «ты моя первая любовь». И снова не понравился ему холод в ее «чужом», как он выразился, голосе.
— Чужом, в смысле?
— Ну, не родном…
— А почему он должен быть тебе родным, на каком основании?
— Ну…
Хотя, она в глубине сердца лгала себе. Было у него основание рассчитывать на родственную свойскость. Все же он отец ее Анечке. Но он об этом не знал. И пусть не знает как можно дольше. Да и не должна какая то кровная свойскость быть залогом вечного родства!
Прошло.
Проехало!
Был родным не тогда, когда ребенка от него в Англии родила, а тогда был родным, когда она любила его. В десятом классе.
И вообще, поглупел он как то. Явно поглупел.
В школе он ей самым умным казался. А теперь? Пожарник, да и только! Причем, провинциальный.
«Как тебе длинными ночами одной, не холодно ли?»
Да в Англии и в самом грязном пабе такой пошлятины не услышишь!
Он тут книжки то какие — нибудь хоть читает?
И он выдал — таки на последок:
Ты меня, мол — пожалей!
Но что есть женская жалость? И верен ли тот расчет, что подсказывает дорогу под женское одеяло через эту жалость?
Любовь — это, как понимала Маринка, от скуки прохаживая в Лондоне на семинар по психологии, — это подсознательное одобрение и принятие качеств кандидата в мужья и в отцы будущих детей… Неосознанное восхищение его доблестями и талантами. Причем, в самых разнообразных и неожиданных проявлениях — так подсознание может одобрить и принять не только юного мускулистого красавца, но и немощного, но умного старика, потому как тот вполне может оказаться надежным и верным мужем и отцом, способным обеспечить счастливую жизнь своих детей…
Но или ум и богатство, или молодость и красота… Но не жалость к отсутствию того и другого!
Там, на социологических курсах при Лондон Скул оф Экономикс, она многое поняла и переосмыслила. И ее интерес к доценту Савицкому. И потерю этого интереса. И ее счастливый брак с Володей.
А пожалеть Мишку?
Женщина должна по природе жалеть.
Ребенка. И своего и чужого. Это в программе хромосом. Потому как жалость к ребенку — это составляющая материнства.
Раненого или больного — потому как раненого или больного мужа надо скорее вернуть к продуктивной деятельности — вернуть его к войне и охоте, вернуть дому добытчика и защитника… И это тоже компонента — женского естества.
Но можно ли построить любовь на одной только жалости?
Или еще точнее — вернуть любовь, если нынче жалок некогда любимый тобою человек?
Нет, не может нормальная, молодая, здоровая, красивая и социальная женщина полюбить из жалости!
Призреть…
Потому как любовь — это восхищение любимым.
А чем восхищаться, если он сир и убог?
Одна студентка тогда на семинаре спросила, а как у Шекспира — «она его страданья полюбила, а он ее — за состраданье к ним?»
И Маринка тогда тоже напряглась, как ответит профессор Гинсбург — этот щеголеватый и молодцеватый шестидесятилетний еврей из Венгрии.
И он вывернулся тогда, что мол в Дездемоне сверх меры развито мазохистическое начало. Дездемона — это тот архетип страдалицы, что олицетворяет униженность женщины во время полового акта. Недаром, ее избранник — негр.
И Шекспир подчеркивает, что она такая белая и нежная, а он — этот мавр, такой грубый и черный. И в этом контрасте автор добивается особенного повышения индекса сексуальности в скрытой эротичности смысла драмы. В ее латентном эротическом подтексте. Отдавая грубому и старому негру, этому африканскому солдафону, юную, нежную и белую свою героиню, Шекспир преследовал целью обострить у читателя сексуальное восприятие ситуации. Он делал много заимствований. И это чисто Апулеевский прием, создать высокое напряжение эротизма противопоставлением нежного — отвратительно-животному. Ведь, в представлении древних римлян — негр это та же горилла — тот же зверь! И если, у Апулея, нежная матрона отдается ослу, то и способный ученик Апулея — Шекспир прибегает к подобному приему. Но у Апулея — это сказка, в традиции античных мифов, а у Шекспира, драма из жизни средневековой Италии. Поэтому, Шекспиру потребовалось как то оправдать несколько необычные наклонности Дездемоны. И ему это удалось, ведь если «каждому хочется убить своего отца», как говорил на суде Иван Карамазов Федора Достоевского, то и каждая белая женщина хочет быть унижена черным рабом… Только надо раскопать на дне своего подсознания этот скрытый и подавленный комплекс.
Профессор Гинсбург даже спросил тогда юных студенток своих, а что мол, когда, под кайфом вина или наркотиков, неужели никому из вас не хотелось быть изнасилованной, грубо взятой грязным черным самцом? Профессор потом еще сделал тысячу оговорок на тему расовой терпимости демократических обществ, какими кстати не были ни времена Апулея, ни времена Шекспира. И вконец развеселив студенческую публику, Гинсбург вдруг приплел еще и увлечение современных порнографов темой «блэкс он блондиз»… Его тогда еще переспросили, что мол, профессор, порнушкой не брезгуете?
И Марина, покраснев в справедливом, как ей показалось тогда гневе, потом призадумалась. А есть ли резон в словах профессора? И так и не смогла себе ответить ни утвердительно — ни отрицательно.
Но что касается жалости? И любви из жалости…
Нет, не мазохистка она, а нормальная русская женщина!
«Пожалей меня», — канючил тогда в трубку пьяненький Мишка.
А она сказала, «стыдно тебе потом будет», и трубку повесила.
Но жалость к нему вдруг появилась. И очень сильная жалость.
Когда умерла его Галка.
О том, что Мишкина жена больна, Марина узнала от Софьи Давыдовны Заманской. Городок небольшой, и с каждым его жителем хоть в неделю раз — да обязательно где-нибудь пересечешься.
Софья Давыдовна проживала в единственной в Новочеркесске кирпичной девятиэтажке, которую построили еще к тридцатилетию Победы. А Софья Давыдовна — участник войны, и ее портрет на девятое мая всегда вывешивался на площади Ленина, вместе с портретами других ветеранов. На портрете — чернявенькая кучерявенькая востроглазенькая лейтенант — военврач с орденом Красной звезды на гимнастерке. И не узнаешь в ней нынешнюю Софью Давыдовну — поседевшую и сгорбившуюся худенькую старушку.
Марина увидала ее, когда Заманская возвращалась с рынка. И как то неловко ей стало, притормозила.
— Софья Давыдовна, давайте подвезу!
— Ой, Мариночка, да я тебе вишней все сиденья попачкаю…
Ехать три минуты. Вот и девятиэтажка.
— Софья Давыдовна, дайте я вам помогу сумки донести.
Ну, уговорила ее Заманская зайти, и отказаться было просто неудобно.
— Сейчас я тебя чайком вкусным угощу с конфетами. У меня шоколадные есть и мармелад.
Марина оглядывалась пока.
Вот Димина фотография за стеклом в книжном шкафу. Школьная. В пионерском галстуке. Серьезный такой мальчик, умненький. А вот еще — Дима за роялем. А Маринка и не знала, что он играет. А вот он, наверное, с отцом…
— Это он с папой, с Александром Аркадьевичем, — заметив Маринкин интерес, комментирует Софья Давыдовна, — Александр Аркадьевич был директором нашего авторемонтного завода.
— Я знаю.