Надя отстала от подводы. В первую секунду она безотчетно рванулась вперед, за повозкой, увозившей Любушку. Рука ее, которой она держала на поводу своего коня, до боли вытянулась, струной натянув загрубелые ремни. И тут она, взглянув на коня, высоко задравшего от рывка голову, на притороченные к седлу походные вьюки, вдруг опомнилась: не оборачиваясь, быстро шагнула к попятившемуся коню, закинула поводья и быстро занесла ногу в стремя.
Обоз между тем опять сомкнулся и двигался все дальше.
Настя, подпрыгивая в повозке на рытвинах, с трудом удерживая девочек, сползавших с коленей, сняла с головы батистовую с розовой каемкой косынку, чтоб помахать Наде, но оглянулась и опустила косынку: Надя была уже далеко. Припав в луке, она скакала карьером вдоль бугра и уже приближалась к заречечным, под горой, яблоневым и вишневым садам, которые огибала полевая кратчайшая на станицу дорога.
Эпилог
Прошло три года.
Народ, поднятый большевиками на отечественную войну, вышвырнул из страны чужеземцев — американских, англо-французских и всяких иных интервентов и их пособников — белогвардейцев, и война затихла. Правда, то там, то здесь в стране запоздалым отголоском вспыхивали кулацкие мятежи и восстания: антоновщина — в Тамбовской губернии, остатки махновщины — на Украине; мятеж в Кронштадте… Да и на Дону, в частности по Хоперскому и Медведицкому округам и по соседствующим с ними саратовским селам, все еще метались, зверствуя, шайки Бакулина, атамана Маторыгина, за которыми по пятам гонялись чоновцы, как сокращенно называли бойцов частей особого назначения.
Не всем хуторянам после войны, затяжным ураганом пронесшейся над страной, пришлось вернуться под родные крыши: много, очень много за эти годы — и в станицах, на площадях, и просто в степи — появилось могил, братских и одиночных. А те хуторяне, чьи судьбы оказались счастливее других, возвращались домой по-разному: одни гордо, хозяевами новой жизни; другие, кто служил у белых или отступал с белыми, — втихомолку, как можно незаметнее.
Первым из таких, которые возвращались втихомолку, был старик Фирсов. Вернулся он еще в прошлом году, в самом конце зимы. Худой, опаршивевший, облезлый — даже собственная старуха его не сразу признала. Угонял он из дому пароконную подводу, да и добра увез немало, а вернулся с пустыми руками — с монистами из вшей на овчинном тулупе. Куда все добро его девалось — и сам он не знал. Целый месяц провалялся в сыпняке в одном из хуторов Сальского округа. Хозяин, в доме у которого пластом лежал он, когда по его душу, как говорят, бог с сатаной спорили, хозяин этот, жуликоватый мужик, сказал ему, что подводу его, со всем, что на ней было, забрали, мол, красные. Так ли это или не так, но делать было нечего. Пришлось старику христарадничать по дворам. Шел селами и хуторами. Всю зиму шел.
Но он-то, богатырь, все же выдюжил, хоть и на себя не похож стал; а вот бывшего атамана Бочкарева, как Фирсов сообщил, сыпняк подрезал. Закопали его в поле, на гумнах, где довелось провести ту холодную, с дождем и снегом, ночь. Все окрестные села были заняты отступавшими воинскими частями, обозами, и устроиться на ночлег было решительно негде. Это — перед вторичной переправой через Дон, в районе Константиновской. Что сталось с другими стариками хуторянами, отступавшими вместе с Фирсовым, он не знал.
Но к концу лета, в молотьбу, неожиданно объявился в хуторе ктитор, все такой же крепыш, лишь затылок его, который раньше был прикрыт седыми кудряшками, теперь стал совсем голым. У него узнали про Абанкина. Уехал Петр Васильевич за границу. Морем уехал, из Новороссийска, где, прижатые Красной Армией, сбились в кучу и многотысячные толпы беженцев, и белогвардейские части, и военные обозы. Это было настоящее столпотворение, и таким, как ктитор, поистине легче было пролезть сквозь игольное ушко, чем попасть в «рай» — на пароход. А Петр Васильевич тряхнул плисовой мошной с царскими золотыми и попал.
Наумовна, как соседи могли заметить, по нем, кажется, не так-то уж убивалась. А когда вернулся Трофим, и вовсе перестала вспоминать о муже. Между прочим, служба на долю Трофима выпала довольно легкая: сразу же попал он в плен к красным и, так как оружия советская власть таким не доверяла, всю войну обретался в тылу, на различных работах. Ну, а это — как бы порою работа ни была трудна — все же не то, что подставлять в атаках голову под шашку!