Оно отразилось в этом мокром, скорченном судорогой лице, с ничего не различающими, полными отчаяния глазами.
— Боже, кто виноват, в том, что такая прекрасная девочка, в самый лучший вечер ее юности, вместо того, чтобы радоваться, купаться в счастье — этой естественной среде обитания чистой души — плачет. Нет, не плачет, буквально умирает, раздираемая рыданиями. Боже, где же справедливость? Кто ломает естественный порядок вещей? Кто нарушает правила природы, заключенные в простой формуле, что любовь двух молодых сердец должна быть счастлива?
Так думал Дима, глядя на содрогавшуюся в рыданиях Марину. И был несчастен не от того, что не в силах помочь ей, но от того, что природа была несправедлива и к нему. Он ее любил — эту чистую, самую чистую девочку, но ее любовь досталась не ему.
— Время. Нужно время. Только время. И все пройдет. И все устроится так, как мы того хотим. Даже если мы того сейчас не знаем, как точно мы хотим, чтобы все в нашей жизни устроилось. Но есть ли у нас это время? И такими же как теперь будем мы тогда, когда время вылечит нас?
Он не помнил, сколько прошло минут или часов, пока она лежала на заднем сиденье его машины. Не помнил, сколько выкурил сигарет.
— Ты мне друг? — спросила она.
— Друг.
— Тогда помоги мне.
— Я все готов для тебя.
— Помоги сделать аборт, чтоб никто и никогда не узнал. Никто и никогда.
Лицо ее было совершенно сухим. Только щеки были черны от потеков дешевой болгарской туши, да губы, со смытой с них помадой стали вдруг тонкими и бледными.
— Марина, я сделаю все как надо, не беспокойся. Я сделаю для тебя все. Абсолютно все. Положись на меня. Положись на меня, дорогая моя.
Уже тихо светало, когда он остановил машину возле ее ворот.
— До свиданья, Марина
Ласково улыбнувшись, Дима открыл ей дверцу, и гибкая и ловкая, она исполненная гордой грации вышла…
— Оглянется? — загадал Дима.
Марина щелкнула задвижкой калитки… И уже исчезая, блеснула взглядом…
2.
Марина так и не смогла взять в толк, почему Москву называют «большой деревней». До приезда в столицу, ей доводилось бывать и в Ставрополе, и в Ростове, и в Минводах… Но все эти города были не такими. Не такими «шикарными», как сказала бы Наташка Гринько. Она, кстати говоря, тоже сперва приехала было в Москву, но срезалась на первом же экзамене, а на заочное, рисковать не стала — поехала поступать в родные края — в Ростов. Теперь письма пишет регулярно. Мишку Коростелева видит часто…
В институт культуры по отделению хореографии Маринка со своею золотой медалью поступила легко. Накарябала сочинение, не мудрствуя особо, про образ русской женщины в романах Толстого, да показала себя по спецпредмету. До испанского танца с кастаньетами, блестяще отточенного еще в девятом классе — дело даже и не дошло. Старый препод… то ли доцент, то ли профессор, неряшливого вида, весь седой, аж даже с желтизной в волосах, узнав, что она с юга, из казачек, попросил пройтись на пуантах лезгиночку… Маринка потом, уже сверх спрошенного, показала еще и фуэте, и батман… Двое в комиссии даже поаплодировали.
Но по порядку:
Москву сперва увидала из окна самолета. «Ту» накренился, вынырнув из облаков, и сердечко ее девичье аж зашлось — заколотилось. Вон он — университет на Ленинских горах! Кто ж его с первого взгляда не узнает?
И вот автобус катит ее из Внукова по мокрому Киевскому шоссе. В дождь прилетела. К добру?
Здравствуй. Москва!
Как дурочка, прям с чемоданом поехала в институт. За версту видать что приезжая. И обидно. Что мы, хуже москвичек, что ли? В метро — во все глаза глядела на пассажиров. Кто? Как? В чем?
И решила, что кабы не ее чемодан, то и сошла бы за столичную, да блистала бы здесь не хуже самых красивых местных девчонок. А что? Джинсики у нее — самые что ни на есть фирменные. В Ростове папка достал у приятеля своего — у Корнелюка. И кроссовочки «адидас», и курточка тонкой лайки — все на ней как надо. И сама она — высший сорт. И парни в метро на нее смотрят. Смотрят и улыбаются — кто посмелей, а кто робкий — глаза отводят.
Прав был папка, когда говорил, что лучше и красивее их казачьей породы — во всем свете не найти.
Народу в приемной комиссии — как перед входом в водочный магазин, когда Горбачев трезвость в стране объявил. А она еще и с чемоданом… Ну дура-дурой!
В полной взбудораженности, она и не помнила, что и как писала. Только боялась какой то ерунды, дескать — ошибусь в заявлении, а ректор заметит ошибку, и скажет — «не надо нам таких неграмотных студентов в институте культуры»! Поэтому, заявление выводила строго по образцу, вывешенному здесь же на стенке в приемной комиссии. Потом и еще три раза перечитывала. И все отдала двум приветливым таким девчонкам — секретарям. Те документики ее в отдельный большой конверт — и аттестат с круглыми пятерками, и характеристику, и справку медицинскую… И все равно — тут же дали направление в свою институтскую поликлинику. Вот как они — москвичи боятся, что мы им заразу какую-нибудь принесем. Сами бы лучше за собой смотрели. Тоже мне!