— Може по водочке, мужики? — спросил Петр Тимофеевич, искоса поглядывая на Виктора Васильевича Кравченко.
— Та, не, я пивко…
— Вот молодец, Виктор, уважаю, как Людмилу схоронил, Царствие ей Небесное, совсем завязал! Уважаю… Только жениться тебе надо теперь. Не век же по Людмиле горевать.
Владимир Петрович почти до пупа картинно расстегнул белоснежную рубаху, обнажив облагороженную ранним черноморским загаром — всю в рыжеватой поросли сильную грудь, и задумчиво произнес, -
— Зря ты так Петя, зря. Большие дела намечаются, очень и очень большие. И Димка этот — просто молодец. Он не нашей главврача сын?
— Точно, ее…
— Ну и молодец… А нам теперь тоже надо думать, как дальше жить. Вот партия решила, что общественное питание — ну кафе, рестораны, все это будет лучше, если отдать в частные руки… И вон смотри — в Ростове, Ставрополе, Краснодаре — уже как в Париже!
— Не знаю, не был.
Если бы Петр Тимофеевич умел честно признаваться самому себе в мотивах так часто вспыхивающей в нем неприязни к самым даже близким своим товарищам, то ему следовало бы сказать, что он всегда ревновал Корнелюка — этого незаслуженного по его мнению баловня судьбы. Ревновал и к его деньгам, и к многочисленным его красивым женщинам, которых внутренне робел, интуитивно полагая себя слишком грубым для таких «тонких столичных штучек», что все так и вертелись вокруг его приятеля — Вовки — торгаша.
— Ну так какие твои года? Будешь еще, Петро! — утешил Петра Тимофеевича Корнелюк, тонко почувствовав, что наступил на больное.
— Ну?
— А то, что теперь очередь дошла и до крупных предприятий торговли…
— Ну?
— Че, ну? Баранки гну! Думать надо! Чеченцы вон уже — ушки на макушке — вокруг облторга крутятся, чемоданы денег приносят — продай универмаг в Новочеркесске!
— Наш универмаг?
— А чей еще?
— А ты?
— А я что по-твоему, дурак им продавать? Я сам куплю!
— И где твой чемодан?
— А на хрена мне чемодан, я и так куплю…
— Как?
Владимир Петрович отхлебнул пенной чешской влаги, и трезвым покровительственным взглядом посмотрел на приятеля.
— Хороший ты мужик, Петро, хороший ты мент, но нет в тебе коммерческой жилки…
А Петр Тимофеевич взбрыкнул и взвился в гордом неприятии высокомерного тона приятеля своего.
— А на хрэна мне коммерция, колы у мэнэ власть!
— Йи-эх, ты! Теперь, брат, такие времена, что люди миллионами легально владеть будут. Прошло то время, когда деньги прятать приходилось, да жрать икру под одеялом. Теперь все можно. И если не перестроишься, Петро, то окажешься…
— Игде это я окажуся?
— На верхней полке!
— Ну-ну, посмотрим еще, чья возьмет!
— Дурак, ты, Петро, тебе нужно не «против» меня переть, а за меня держаться. В этом и твоя теперь сила. Раньше ты за партию держался — ей служил, а теперь новая буде сила. Моя коммерция — да твоя власть, в этом и сила наша будет. Тогда и ты и я хорошо заживем, как в Америке, и даже лучше.
Петр Тимофеевич неприязненно засопел, и ему как всегда в подобных случаях, захотелось встать в позу — мол я стране служу, я подполковник, а ты кто? Маховецкий, когда ревность особо сильным приступом накатывала на него, всегда прибегал к такой уравновешивающей душевный его баланс схеме, мол ты торгаш, то есть жулик по простонародному, а мы — милиция тебя родненького всегда поймаем, так что уважай нас и знай сверчок место свое. И когда Петр Тимофеевич часто попадал в компанию Корнелюка, где были красивые женщины, он надевал спасительную для себя маску этакого мента-грубияна, наивно полагая, что на женщин, падких до Вовкиных богатств и талантов, это может произвести впечатление.
— А я и так неплохо живу — дом у меня, сад пятнадцать соток, машина…
— Дурак ты, Петя, не обижайся только, ну просто дурак. Масштаб мышления у тебя мелкий… Дома у людей теперь не такие будут, не такие, как у тебя, а с бассейнами, зимними садами, да с прислугой, да с вертолетной площадкой…
— Ну этим ты меня не проймешь, я человек простой, мне хватит и того, что имею.
— А Галке твоей? Ты ей что, в наследство свою должность ментовскую хлебную оставишь? Так нет! Не остается должность по наследству… Внукам твоим можно будет оставить только капитал…
На веранде воцарилась тишина, нарушаемая разве что доносящимся из раскрытой двери дальним буханьем дискотеки «Млечный путь».
— Ну, а как ты будешь покупать наш универмаг? Гроши у тебя е?