Уговаривать ее идти на выпускной пришли обе Наташки. И Гринько и Байховская.
Гринько в ярко-красном бархатном платье, была похожа на новогоднюю игрушку, и щеки, разрумяненные польской косметикой, с любовно нанесенными на них блестками, словно мелкими осколочками елочных шаров — только усиливали маскарадное впечатление. Байховская тоже была хороша. В узком зеленом, таком узком, что казалось и вздохнуть свободно не могла, платье, она с копной своих черных волос и глазами, заглубленными обилием нанесенных теней, более походила на страстную роковую женщину из Нью-Йоркского бара, чем на невинную девчонку из провинциального русского городка.
Обе Наташки говорили наперебой:
— Ты че, не идешь на бал?
— Да ты че! Дима Заманский дискотеку из «Млечного пути» в школьный спортзал перевез.
— Говорят — это его школе подарок на десятилетие того, как он сам нашу школу закончил.
— И ты че, не пойдешь?
— Да ты че! Там родительский комитет такой стол забацал — шампанское!
— Представляешь, нам теперь можно!
— Маринк! Ну ты че! Из — за Мишки? Да?
— Так он, может, и приедет на выпускной!
— Конечно приедет, только не к началу, а к середине.
— Приедет? — оживилась Марина.
— Ну, конечно, приедет! Об чем разговор.
И Маринка все же выбрала белое. С открытой спинкой и вырезом на груди. Гулять, так гулять!
А дискотека «Млечный путь», со всеми своими мигающими, чвякающими и брякающими причиндалами перевезенная в спортзал уже погромыхивала… Пробуя свою силу. И возле школы стояла вишневая девятка Димы Заманского. Только не было рядом с ней беленькой «семерки» в которой… В которой кончилось детство.
— И особенно мы гордимся успехом нашей Мариночки Кравченко, окончившей школу с золотой медалью, поаплодируем Мариночке, поаплодируем…
— Ура! Маринка, молодец!
Ура — кричал Дима Заманский. Его было трудно узнать. В прекрасном костюме, при галстуке, он вдруг показался грустным и бесконечно одиноким. Он отпустил бородку, которая придала его лицу нечто корсарское… И точно! В левом ухе Димы отчетливо блеснула сережка.
— Ух ты какая красавица! Обещаешь мне танец сегодня, как тогда, под Стиви Вандера? — он поймал ее за руку выше локтя и не отпускал, заглядывая в глаза.
— Как тогда? — и она задумалась, живо припоминая, что было после того танца, — посмотрим, может быть!
Но самое главное. Но самое главное — она напилась. Еще перед началом банкета Цыбин, Перелетов, Налейкин и Бородин зазвали их с Наташками в кабинет химии, где из горла все по очереди распили бутылку коньяка.
А потом был банкет, не котором всем было официально дозволено выпить шампанского…
А потом, обе Наташки и Цыбин, Перелетов, Налейкин и Бородин опять водили ее в кабинет химии, где теперь пили портвейн и венгерский вермут, такой вонючий, словно вчерашнее ведро из под умывальника.
И когда началась дискотека, Маринка уже была совсем хороша.
— Ай джаст колл ту сэй хау мач ай лав ю, — напевал ей в ухо Дима Заманский…
А она только переставляла ноги, повиснув на его плечах, думая, что сейчас вот-вот ее стошнит.
И потом ее и правда тошнило. В палисаднике за школьной библиотекой. А Дима Заманский участливо поддерживал ее за плечи и все приговаривал, — «ну-ну, ну ничего, ну ничего, все хорошо, все хорошо»…
— Хочешь, поедем теперь искупаемся? Я место знаю! Теперь ночью вода — парное молоко.
Они сели в его вишневую девятку… И ехали, и ехали… И приехали на пруды рыбного совхоза.
— А у меня купальника нет.
— А зачем тебе, русалка? Ты и без купальника — прекрасней всех на свете…
Она сняла платье, аккуратно положила его на заднее сиденье… И не отворачиваясь, расстегнула лифчик. Огромная красная луна светила ей на грудь. Дима стоял, словно оглушенный и не находил никаких слов, а Марина вдруг сделала два шага и неожиданно прильнула к нему.
— Марина! — только и мог выдохнуть Дима, губами ища ее губ.
— Нет, — нет, — прошептала она.
— Нет? Почему?
— Нет.
Она оттолкнула его и закрыв лицо руками упала на заднее сиденье лицом в свое бальное платье…
— Мишка! Мишка, гад! Мишка, гад! Ну почему? Почему-у-у-у? Почему ты меня бро-о-о-осил?
Дима неуверенно протянул было руку, в естественном желании как то успокоить ее, но Марина вдруг зашлась. Как будто перед смертью.
— Ми-и-и-ишка!
Дима испуганно отпрянул, насколько лицо Марины было искажено, буквально изуродовано перекосившей его болью. Это было истинное и самое настоящее горе.