Рядом с нами захрустела сухая будылка конопли.
— Так выйдешь нынче на леваду? — спросил Труша девушку.
— А зачем? Чего дашь мне? — опять глумливо засмеялась Домнушка.
— Уйдем, говорю, уйдем из хутора, — снова стал просить Трофим. — Я возьму заработанные у хозяина деньги, и уйдем… куда-нибудь на хутора или уедем в город. Я поступлю на чугунку в ремонт — буду работать…
— Эх, Труша, Труша… Теля ты глупое…
Послышался шелест сухой травы, голоса и шаги стали удаляться.
Когда они совсем стихли, Аникий и я выбрались из кустов, нагибаясь, побежали к перелазу, ведущему во двор Рыбиных.
Аникий строго предупредил меня:
— Никому не говори, что слыхал. Не мешай мне, понятно?.. Ах, Трюшка — трухлявая чекушка… Люблю, говорит… Ха-ха! Ну погоди же…
Так на горе Труши открылась его сердечная тайна.
С этого дня началась для него еще более мучительная жизнь. Не было дня, чтобы Аникий, грязно подмигивая и осклабясь, не подтрунивал над работником.
— Так любишь, говоришь, Домну? Хи-хи… Как же это ты любишь, Трюшечка, а? Расскажи. Трюх-трюх, а? Гы, — делая глупую рожу, глумился Аникий.
Труша то бледнел, то багровел, сдержанно ворчал:
— Отстань, Аника!
— Трюшка, да ведь она давно нечестная, — не унимался Аникий. — Спроси у любого парня. Да и женатыми она не гребует.
— Уй-ди! — зловеще тихо предостерегал Трофим.
Его характер заметно изменился: из покорного и даже заискивающего недозрелого батрачка, надорванного непосильным трудом, он превратился в молчаливого, повзрослевшего неглупого парня. За два последних года он вытянулся, как подсолнух в тени, на тощей почве, стал еще худее и нескладнее. Длинные руки с костистыми, всегда полусогнутыми кистями, с детства приученные к постоянной физической работе, тяжело, как у обезьяны, свисали вдоль тела, узкая спина сутулилась, карие глаза смотрели мрачновато, тая в себе мужественную готовность отразить любую насмешку, любой враждебный наскок.
Трофим стал опрятнее и чище. Матвей Кузьмич на часть заработанных работником денег купил ему новые суконные шаровары, сатиновую рубаху и ватник. Освободившись от работы, Труша тотчас же сбрасывал с себя дырявую, пропахшую навозом одежду, надевал чистые штаны и рубаху.
Труша становился мне все более симпатичным. Часто в свободные от работы часы мы увлеченно разговаривали: я рассказывал ему о школе, о прочитанных книгах, учил читать и писать.
Аникий пронюхал о наших уроках. Да это было и не так трудно: ведь занимались мы, хотя и украдкой, на кухне.
И удивительно — это усилило насмешливые наскоки Аникия, правда, поддразнивал он Трушу, как мне казалось, больше из глупого озорства, чем от злобы.
Имя Домнушки так и порхало в этих насмешках. Труша только желтел и закусывал губы. Драма разразилась внезапно, как ночной грозовой сполох.
— Хочешь, Трюшка, я докажу тебе, кто твоя Домна, — ухмыляясь, предложил как-то раз Аникий.
— А я не хочу, чтобы ты доказывал, — буркнул Трофим, склонясь над тетрадью, в которой выводил показанные мной буквы.
— Не хочешь! Гы! А ты все равно узнаешь. Разве ты своими новыми штанами так ее завлек, что она сразу отказала всем хлопцам? Какой красавец, да еще теперь и ученый… Хи-хи.
Труша бросил на стол ручку, вскочил, схватил чернильницу. Глаза его наполнились злыми слезами, губы побелели. Теперь я был целиком на стороне Труши. Аникий тоже заметил опасный блеск в глазах работника и, отступая к двери, проговорил:
— Тю, и пошутковать нельзя. Поставь чернильницу, Поставь, тебе говорят. Ты кто тут — забыл? Еще и замахивается, гнида!
— Сам — хуже гниды! — крикнул Трофим. — Не замай Домну! И меня не замай… Ты думаешь, как ты тут хозяин, так тебе можно измываться?
— И не тронь! И не замай! — вмешался и я, повторив слова Трофима.
— А ты… кацапенок, чего лезешь? — накинулся на меня Аникий. — И оно, порося, туда же… Зась, а то…
Он не закончил угрозы, вышел, хлопнув дверью.
— Эх, Ёрка, узнаешь ты когда-нибудь, как важко жить в работниках! — тоскливо промолвил Трофим.
Губы его дрожали.
— Пускай-ка еще затронет Аника, так и пырну вилами, побей бог, — добавил он с угрозой, бережно свернул тетрадь в трубочку, засунул ее под подушку своего запечного ложа. На черных ресницах Труши повисла предательская росинка. Он смахнул ее рукавом и отвернулся.
Мое горло сдавило, словно петлей. Я молчал, еще не зная нужных в таких случаях слов утешения.
На другой день после обеда Аникий сказал мне:
— Хочешь фокус посмотреть? Иначе расскажу твоему отцу, как ты курил со мной в Ширяйкиной леваде.