Я еще не знал, что такое пихра, но испуганные, построжавшие лица товарищей встревожили и меня.
— Откуда ты взял, что гонит? — недоверчиво спросил, Ваня Рогов.
— Разве не чуешь? Машина «Казачки» клохчет. Прислушайся.
Я тоже задержал дыхание, стараясь услышать то, что услыхал Степка, и понять, что так испугало моих дружков и вдруг на какой-то миг я уловил слабое пыхтение, похожее на надоедливые выхлопы трубы рыбинской паровой мельницы.
— Нет сумления — «Казачка»… Это она, паскуда, гонит наших рыбалок вон за тем коленом, — сказал Степка и, сильно загребая веслами, стал разворачивать байду, ставя ее носом обратно, к хутору. — Прижимай к берегу… к камышам… Живо! — скомандовал он неузнаваемо сердитым голосом.
— А что такое «Казачка»? — наивно спросил я.
Степка не ответил, надменно сжав губы.
— Катер такой… паровой… На нем пихра ездит… Гоняется за рыбалками, — пояснил Афоня Шилкин. — Могут подстрелить, а поймают — сразу в тюрягу.
Лицо Степки вновь стало мрачным и злым. Он и Ваня Рогов гребли изо всех сил, не отрывая глаз от залитой солнцем водной глади.
Байду прижали к самому берегу, погнали к хутору под тенью сухих камышей.
Я сидел на корме ни жив ни мертв. Мне мерещились хуторской атаман, полицейские, «высидной дом». Казалось, что все мы, выплыв без чьего-то позволения в придонские гирла, совершили неслыханное преступление, за что всех нас посадят в тюрьму. Непролазный старый камыш и чакан теперь пугали меня. Я даже вспомнил о морских пиратах, которых изловили и повесили на реях мачт их же кораблей.
Внезапно за поворотом гирла резко захлопали выстрелы, и апрельский безмятежно-теплый воздух прорезали грозные крики:
— Стой! Стана-и-ись!
И вслед за этим совсем близко послышались выхлопы паровой машины. В тот же миг из-за гребня вырвался черный дуб, несущийся с большой скоростью. Семь пар гребцов поднимали и опускали весла одновременно, и от этого дуб походил на низко летящую над водой громадную птицу. Черная птица, тяжело и ритмично взмахивая тонкими крыльями, быстро приближалась, и чем ближе она становилась, тем заметнее терялось сходство лодки со сказочной птицей, тем быстрее принимала она свой подлинный вид. Я впервые увидел такую большую лодку, на которой сидело столько человек. Они гребли так слаженно и мощно, и плыла она так быстро, что трудно было разглядеть, кто сидел в ней.
И все-таки я успел заметить и обнаженные взлохмаченные головы гребцов, и обливающиеся потом медные от загара бородатые лица, и сваленные на корме сети, на которых лицом к небу неподвижно лежал какой-то дядька с закрытыми глазами и сложенными на груди руками. В его неподвижности было что-то необычное, пугающее. Лежавший был огромного роста, могуч в плечах, ноги его в рыбацких чоботах с отвернутыми голенищами безжизненно свисали с вороха сетей.
— Папаня! Папаня-я! — вскакивая и бросая весла, вдруг дико закричал Степка.
Никто не отозвался с дуба. Он промчался мимо нас в полном безмолвии, как черный призрак «Летучего голландца», пугавший когда-то суеверных моряков.
Лицо Степки побелело, исказилось ужасом.
— Папаня… папаня… — бессвязно бормотал он, растерянно озираясь.
— Что? Что ты, Степа? — дрожащим голосом спросил Ваня Рогов. — Чьи это рыбалки?
— Чьи, чьи… Наши. Не видишь?.. А на корме отец лежит, должно, ранетый… — сквозь злые слезы ответил Степка.
Ужас опахнул всех…
— Вот… Я же говорил… — начал было Афоня Шилкин и тут же осекся.
Из-за косы вывернулся катер и несся за дубом на всех парах. Его высокая нелепая труба изрыгала дым, темно-рыжим облаком выстилавшийся по водной глади. На палубе стояли казаки с винтовками. По чьей-то команде они то и дело вскидывали ружья и стреляли.
Мы лежали на дне байды, прижимаясь к смолистому днищу. Мне показалось: пуля уже сразила меня, но я все еще живу и смутно надеюсь, что вижу ужасный сон. Однако все, что я видел и слышал, было действительностью: голубой, сияющий весенний день, черный дуб, неподвижное тело Степкиного отца на корме, длиннотрубный, похожий на черепаху катер, мечущий вдогонку рыбакам пули…
На «Казачке» нас заметили, но пихра, занятая преследованием дуба, не обратила на нас, мальчишек, внимания.
Степка вскоре взял себя в руки и, как заправский капитан, отдавал приказания:
— Поживей гребите к берегу! Гребь! Гребь!
Смуглое некрасивое лицо его дышало суровым мужеством.
— Гребь! Гребь! — чеканно звучал его сиплый, словно у пожилого рыбака, голос.
Байда стремительно неслась к хутору. Никогда не забуду тех сложных, суматошных чувств, которые я тогда испытывал: страх, сожаление, что впутался в эту поездку, изумление перед неожиданным опасным приключением, беспокойство, как встретят нас на берегу, и недоумение, растерянность перед совершившимся.