Иван с досадой сплюнул.
– До чего ж ты, Гречко, человек некрепкий! Уж если пошел по выбранному пути, так нечего и метаться, пытаться вернуться или еще того хуже, просить у других прощения за то, что ты на своем пути что-то неправильно сделал… Нет, если та встреча с царем была тобой не заслужена, значит, планида у тебя такая: тянуть полный срок!
– Все дело в том, что меня не отпускает чувство вины. Я ведь всех подвел: и родителей, которые должны были бы мной гордиться, и атамана – он так в меня верил. И крестного. Казак – и вдруг конокрад!
– Семен, ты либо продолжай еще пять с половиной лет виноватиться, либо садись и пиши новому императору просьбу о помиловании. Как он, говоришь, просил тебя, его называть? Александр Александрович. Вот и напиши, так, мол, и так, Сан Саныч, бес попутал. Захотел я в своем краю вывести новую породу лошадей, а у вас попросить производителей не осмелился…
– Ты надо мной смеешься? Да я о таком и подумать бы побоялся. Кто я такой, а кто – он!
– Конечно, сидеть рядом с императором на берегу, с удочкой в руках, и ни о чем его не попросить!.. Может, это и хорошо. По крайней мере, ты обратишься к нему с одной единственной просьбой, в которой отказать тебе будет трудно.
Они еще долго говорили, но Семену понадобилось еще несколько дней, чтобы все обдумать и решиться. Может, прав Иван? В крайнем случае, все останется так, как есть.
Семен письмо императору написал, но ничуть при этом не обольщался. Он представлял себе Александра III читающим письмо с гримасой пренебрежения: и этому человеку я оказал милость! Приблизил его к себе, пусть и на краткие мгновения… Вполне может быть, что письмо ему и не покажут. Да если он станет читать письма со всей страны, жить некогда будет. Зря он дал Ивану себя уговорить!
Оказалось, не зря. Однажды его вызвали к мастеру промысла, и тот, удивленно оглядывая самого обычного каторжанина, сообщил ему.
– Пришло письмо из канцелярии его императорского величества – Александр III, собственноручно, подписал тебе помилование!
Он еще раз взглянул на письмо с гербами.
– Ты что, какой-то известный человек, о чем мы не знали?
– Самый обычный, – пожал плечами Семен. – Просто мы с императором были знакомы, еще, когда он был просто цесаревичем.
– Просто цесаревичем! – ошеломленно повторил мастер и взмахом руки отпустил его. – Так что, Гречко, иди, собирайся. На дорогу до дома тебе за два с половиной года два рубля сорок три копейки причитается. В конторе получишь…
И пошел Семен, одетый в старенькую гимнастерку и потрепанную же бекешу, которую он обменял на свою, вполне приличную, с одним освободившимся каторжанином еще на этапе.
Тот, помнится, спросил:
– Сколько лет тебе дали?
– Восемь, – ответил Семен.
– Ну, и зачем она тебе? Сгниет на складе. А ты хорошему человеку поможешь, которого дома жена ждет. Не в лохмотьях же к ней являться!
Вот и получилось, хорошему человеку свою одежду отдал, а сам шел в лохмотьях. Но в городе Черкасске ему повезло: какая-то женщина продавала хорошую черкеску и отличный серяк14, почти неношеный, и за все это он заплатил один рубль десять копеек. Половину того, что у него было. Но зато серяк не раз спасал его в холодные зимние ночи.
Да, зима уже наступила и по календарю, хотя вышел Семен в путь в конце ноября. Ночевал он, где придется. Пару раз даже в одиноких скирдах, по соседству с полевыми мышами. Старался беречь деньги, которых после покупки одежды у него осталось совсем мало.
Но это все были такие мелочи!
Пусть его освободили не в лучшее время года. И идти ему было трудно, в основном по бездорожью. Особенно, когда путь его пролегал по южным местам. Остались в стороне заснеженные равнины средней полосы, и, чем ближе подходил он к родной сторонке, тем сумрачнее выглядели окрестности.
Зима здесь явно задерживалась, и с началом декабря все еще не высыпал снег, а наоборот, стало появляться солнце, и порой Семену было так жарко, что приходилось идти нараспашку, а то и просто нести серяк на плече.
Он еще ничего не знал: как живет его родня, как здоровье родителей, но уже казалось, что теперь его ждут только хорошие вести, и после всего пережитого у него все будет хорошо.
На каторге к нему стали приходить мысли о том, что зря он в свое время не женился – были же хорошие девчата, которым Семен нравился. А теперь ему уже двадцать шестой год, а нет у него ни жены, ни детей, и неизвестно, когда будут.
Гришка вырос, он уже парубок. Люба… Может, она опять вышла замуж, и у Семена появились племянники?
Правда, потом он оборвал мысленные стенания: что было, то произошло, а какой у него будет новая жизнь? Придет – разберется!