– Все! – рассердился Семен, – если ты мне тотчас не объяснишь, что случилось, почему ты ведешь меня на край станицы, я дальше не пойду.
– Ну, Сема, – протяжно сказал Гришка, – ну, я хотел, чтобы ты сначала увидел…
– Что я должен увидеть?
– Посмотри туда, видишь…
– На Сорочьем пригорке кто-то построился?
– Красивый дом?
– Дворец!
– Люба наша построилась! – выпалил Гришка и торжествующе взглянул на старшего брата, словно этот дом выстроил он.
– Люба? – Семен от неожиданности опять остановился, соображая. Этот красивый каменный дом – построила его сестра? – А где она деньги взяла?
– Так их же вахмистр привез, после Бабкина остались, и те деньги, что ты передал. Они до сих пор у отца…
В голосе парубка послышалось недовольство. Наверняка ему хотелось что-то и для себя, но жизнь повернулась так, что он остался вроде не у дел. Конечно, Люба взяла его в свой дом, поит-кормит, но Сема ему – родной брат, в то время как тетка Матрена со своими тремя детьми не оставляла Гришке никакой надежды.
Семен мог бы сказать, что деньги добыл он и поделил их, чтобы не обижать семью погибшего, но и сам устыдился своих мыслей. Жалеть теперь о своем же добром деле!.. А то, что деньги у отца, так у кого же они и должны быть?
Наверное, Гришка это прочел в его глазах, потому что пояснил.
– В доме теперь кто заправляет? Тетка Матрена, отец ее во всем слушается и деньги твои ей отдаст, глазом не моргнет. Люба хотела взять их у него взаймы – дал всего пять золотых!
– Думаешь, он и мне их не отдаст?
– Может! – горячо заверил Гришка. – Такая баба, как она, запросто может казака воли лишить. Он при ней и пикнуть не смеет.
– Думаешь, она его бьет?
– Не знаю, а только сам увидишь – нашего отца теперь не узнать.
– Потому ты меня к Любе и ведешь?
– Она тебя, знаешь, как ждет! Все время приговаривает, что, вдруг тебя раньше отпустят? Как в воду глядела! Она говорит, что если бы смогла нам с тобой заменить маму…
Гришка закашлялся и отвернулся, помолчал, но тут же вновь оживился.
– Ты бы видел, у нее все в доме, даже этот, как его… нужник! Такой белый… фанянсовый. И вода прямо в доме.
– Никогда бы не думал, что Люба сможет все деньги пустить на такое дело! – пробормотал Семен. – Любая бы казачка на ее месте их за образа положила, на черный день.
Дорога к дому, тоже мощеная камнем, была словно мост через чернозем, каким славилась Млынка. По обе стороны от металлических кованых ворот были высажены в ряд небольшие елочки. А посреди круглого, присыпанного подтаявшим снегом бассейна, возвышалась скульптура юной девушки, чуть склонившей к плечу озорную головку.
– Вот это, да! – только и смог прошептать Семен, отмечая, как открываются большие парадные двери, и по мраморной лестнице сбегает знакомая фигурка сестры в наброшенном на плечи полушубке.
– Сема, Семушка! – она с разбегу зарылась лицом в его серяк, смеясь и всхлипывая. – Я знала, я верила, что тебя отпустят…
Она на мгновение оторвалась от него, чтобы взглянуть в глаза.
– Ты ведь не сбежал?
– Не сбежал, – чуть улыбнулся Семен.
– Его помиловали! Сам император! – горделиво подсказал Гришка.
– Ничего, теперь мы им покажем! – сказала, будто пригрозила Люба. Кому? Но вслух сказала. – А я как чувствовала, что к нам дорогой гость пожалует. Ольге наказала, чтобы борщ свежий сварила, пирогов напекла.
– Кто такая Ольга?
– Так, одну девушку взяла, из городка. Бедную. Такая худющая была, а у меня отъелась…
– Ты теперь сама у плиты не стоишь? – лукаво поинтересовался Семен, увлекаемый сестрой обратно к дому.
– И не говори! Сбросила с себя этот хомут. Да и когда? За строителями надо присмотреть? Надо. Хоть за ними Леонид Владимирович смотрит, а и женский глаз не помешает. Гриша вон растет, ему хорошо кушать нужно. Да и рабочих я обещала кормить. Не буду же я жалеть хлеба для рабочих.
– Развернулась ты, Любашка!
– Развернулась, – согласно кивнула сестра. – И ты если захочешь, тоже развернешься. А там… такие дали открываются, дух захватывает!
– Думаешь, для того достаточно захотеть?
Поневоле в его голосе прозвучала насмешка. Семен примерно догадывался, что Люба имела в виду, но хотел услышать ее мнение. А она вдруг остановилась и оглядела его с ног до головы.
– Ты вернулся другим, надломленным, что ли… В глазах у тебя страх, в голове седина. Тебе же всего двадцать пять лет, а будто все сорок. Я вот однажды подумала: конечно, надо бы жить так, как от века наши предки жили: мужчины – служба, женщины – дети и хозяйство… На дворе уже конец девятнадцатого века, а мы все по старинке.