Закуски сменяются одна за другой. Подают битки, цыплят, скворчащую жареную картошку, помидоры каждый режет по своему вкусу. Пьем водку, вино. Шолохов много курит. Постоянно подливая «Столичную», говорит он быстро, не успевая выбросить всю массу накопленного им в скупых отточенных фразах. Речь полна юмора, а глаза лучатся в лукавой подкупающей усмешке.
— Михаил Александрович, а у нас думают, что вы много пишете, — говорю я, — но почему-то не печатаете…
Шолохов, не отвечая, поднимает рюмку на уровень глаз, смотрит на замысловатый рисунок стекла и; по-видимому, желая переменить разговор, бросает:
— Давайте выпьем! За здоровье!..
Из соседней комнаты выбегает девчурка лет пяти с темными, как сливы, косо поставленными глазами. За нею входит Светлана, старшая дочь писателя. Она приехала в гости к отцу с Камчатки, где ее муж, Александр Турков, служит во флоте. Еще входит девушка лет двадцати, знакомая мне по фотографиям из чешских журналов. Это младшая дочь писателя Машенька.
— Знакомьтесь, — представляет Шолохов. — На этой неделе успела замуж выскочить…
Машенька с сестрой садятся на широкий диван у стола, и я предлагаю послушать кое-что из своих стихов о Родине.
Шолохов слушает внимательно, спрашивает о матери, о том, как я уехал из России, где мыкал горе по чужим странам… И я рассказываю ему о перипетиях моей мозаичной жизни, о казаках, оторванных от родных степей тихого Дона, о том, как мы постепенно вымираем в чужих краях…
— Вы не были в Чехословакии? — спрашиваю потом Михаила Александровича.
— Нет, но хотел бы увидеть эту чудесную страну — уж больно вы ее хвалите!
— Если приедете в Чехию, то обязательно к нам, в желивский курень, милости просим, — понемногу завершаю я удивительную встречу с великим русским писателем. Кажется, только что пришли, а оказывается, просидели и проговорили почти шесть часов! Но Шолохов категорически заявляет:
— Я никуда не отпущу вас, пока не накормлю настоящей стерляжьей ухой у Дона…
— Но мы же завтра утром уезжаем, Михаил Александрович. Автобус идет в восемь утра, — пытаюсь сопротивляться.
— Нет! Завтра Алеша пойдет на охоту на перепелов, а мы с вами нынче закатимся к Дону на рыбалку, на ночь! Как же это так — быть у меня и не отведать донской ухи? Это уж, извините, не пойдет! — настаивает гостеприимный хозяин. — Я же говорил вам, что я казачий патриот и свято блюду все наши обычаи. Ничего не поделаешь, да…
Пораженный неожиданным и безусловно приятным для меня предложением, соглашаюсь и спрашиваю:
— А когда же нам прийти, Михаил Александрович, и куда?
— Никуда далеко не уходите. Ступайте отдохнуть и ждите. В семь вечера за вами заедут машины — и айда!..
… Еще ни один рыбак, пожалуй, не выразил всех своих восторгов по поводу уловов, удивительных приключений на рыбалке у реки, и я не буду пытаться передать свое тогдашнее состояние. Одно то, что я встретился с родимым Доном, что судьбе угодно было сблизить меня с Шолоховым, — разве этого мало?..
Михаил Александрович побеспокоился потом, чтобы меня провезли машиной в родную станицу. В Усть-Медведице я побывал у моей 90-летней тетки Клавдии, которая с 1918-го ждала своего единственного сына, работающего шофером такси в Париже. Его в Союз не пускало советское консульство.
А мы с Алешкой простились с Вешенской и, уже на больших скоростях пробежав достопримечательные места Москвы, Ленинграда, Киева, пересекли пограничный Чоп и оказались дома.
Конечно, самым ярким впечатлением от поездки осталась встреча с Шолоховым. Я буквально жил ею — рассказывал о писателе знакомым казакам, писал Михаилу Александровичу письма, не надеясь получить на них ответ. До меня ли ему, когда ежедневно приносили на стол не менее пятидесяти писем со всех концов мира. Но вот в январе 58-го приходит письмо, где обратный адрес указан одним словом — «Вешки»… Это была весточка от Шолохова. Михаил Александрович писал:
«Дорогой Николай Андреевич!
Добро вам — закоренелому домоседу — судить и осуждать меня за молчание. А каково мне, бедному, ежели весь год живу на колесах? После вашего отъезда — поездка в Москву и длительное пребывание там, затем повторно Ростов, Сталинград, Куйбышев, потом на три недели Крым, потом почти на три месяца Западный Казахстан (охота), следом — месяц в Москве, и вот только что добрался до дома и… около тысячи шестисот писем и рукописей на столе. Каково? Это надо понимать и сочувствовать человеку, а не судить строго.