Стукнул тута визирь ханский в медный тазик палкою. Звон тугой, тягучий тазик издал, тута Саипка и молвит:
- А вот скажите мине, мудрецы, что тяжельче будет – пуд железа или, скажем пуд ваты хлопковой?
Обрадовался тут Насреддин – Ходжа да и говорит:
- Да энтот вопрос легкий. Одинаково весит, что пуд ваты, что пуд железа.
- Э-э, нет, - говорит Голопупенко. – Пуд железа тяжельче будет.
- Да как же? – изумился Ходжа. – Ить и то, и это весит ровно пуд!
- Раньше я тожить так думал. Пока с жинкой не поскандалил. И вот мине моя жинка враз доказала, что кочережка железна зело тяжела. А того ж весу пучок ваты, ну, не в пример полекше будеть! Ежели схочешь, поедем в мой курень, она и тебе докажеть!
Посовещалися тут хан с визирем, да хан рукою в сторону Голопупенки и указал – мол, за казаком первый вопрос…
Хлопнул визирь снова по тазику, звон тягучий издав, и Саипка вопрошаеть:
- Вот вам другой вопрос, мудрецы: что исделаете вы, коли прийдеть к вам товарищ ваш, да попросит на короткий срок денег взаймы?
Ответствует Ходжа:
- Я денег дам, ежели на короткий срок. Но только не в тот день, а на следующий.
- Почему так? – спрашиваеть хан.
- А чтобы должник прочувствовал цену денег, какие ему даю.
Хан головою одобрительно кивнул, да к Гололопупенке обратил взор свой.
- Что ж, - говорит казак. – А только я так отвечу товарищу свому: денег тебе, любый друже, я дать, пожалуй, не смогу. Но срок могу дать тебе любой, какой схочешь!
Тута хан едва в ладоши не захлопал – так ему казацкий ответ понравился…
В третий раз прозвучал тазик звоном своим тягучим, и снова вопрошает хан:
- Ну, теперя вам третий вопрос. Что будет делать кажный из вас, коли зять поколотит дочь вашу, и та в слезах прибежит к отцу?
Задумался Насреддин – Ходжа и молвит:
- Я, пожалуй, пойду да отлуплю зятя, чтоб руки на мою дочь не поднимал боле!
Хан внимательно на Голопупенку смотрит.
- Я, пожалуй, поколочу в ответ дочь свою, - говорит.
- Да как же это? – у Саипки дажить челюсть отвисла от изумления, а Ходжа довольный уж и руки потираеть.
- Да так вот, - говорит Голопупенко. – Я дочке скажу, вишь ты, зять-то мой поколотил мою дочь. Ну, а я вот на его жене отыгрался… Так, мол, и передай ему…
Не удержался тута хан, в ладошки свои пухлы захлопал, бороденкой затряс в хохоте неудержном, да и двумя руками на Голопупенку указываеть – выиграл, мол, спор.
Ну, а казаки, те уж покатом лежали – как же, одержал верх Голопупенко над мудрецом восточным. Да и кличють Ходжу отпраздновать сию викторию в шинке греческом, где вино подавали.
Да так отпраздновали, что Ходжа говорит Голопупенке:
- А вот, гляди, казак, ты-то уже пьяный, а у мине, мол, ни в одном глазу. Вот видишь кошку, что в шинок заходить? Так вот – у ей почему-то четыре глаза и два хвоста… Видишь ты это?
Захохотал тут Голопупенко:
- И что ж ты мне рассказываешь, Насреддин, что я пьян? Вот ты, мудрец, точно пьян! Не видишь даже, что кошка в шинок не входить, а выходить из него!...
На том и рассталися великий мудрец восточный Насреддин – Ходжа да казак Голопупенко… А гиштория та, паны добрые, доселе по запорогам живеть…
Как Голопупенко спор разрешил...
А было то, добродии, так…
Одного разу собралися казаки в садочке около хаты Миколы Шпака повечерять. Кто хлебну краюху прихватил с собою, кто пяток огиркив малосоленых, кто пару цибулин, кто шматок сала из необъятных штанов выудил. Ну, а Микола, втихаря от бабы своей, из погреба штоф горилки прихватил.
Как водится, выпили за Сичь, за атамана кошевого выпили, братов, кто в боях несчисленных голову сложил, помянули. Ну, а дальше пили уже за все, что глаз бачил, да ухо слышало…
И, как положено, по казацкому звычаю, дедами запорожскими заведенному, что пошли дале в дело побасенки казацки. А тема возникла, панове, такая, что поведать надобно было о выдающихся размерах существа там какого, либо растения, а хоть бы и фортеции какой, что видали казаки в походах.
Вот Самойленко и молвит:
— Однажды, шановнии, прогуливался я по берегу речки Дунай. Вдруг вижу, мать честна! — огромный буйвол, величиной с гору, стоит на одном берегу реки, а сам вытянул шею, достал до другого берега и, представьте панове, враз слизнул языком полосу ячменя с барского поля!
Тута Котенко заулыбался и говорит:
— Ну, это что, браты! Вот я видывал такой камыш, не то на Буге, не то на Днистру, что просто чудеса, да и только. Ствол у его длинный был, как горы Карпатския...
На что Самойленко с усмешкой ехидною заметил:
— А что, кум Котенко, по толщине отот камыш, мабуть, с твою хату был?
— Вот именно,— невозмутимо ответствовал Котенко.— А иначе из чего прикажете, кум, исделать веревку, чтобы продеть тому буйволу в ноздри, как не с того камыша?!
Тут уж не выдержал Перебейнос да и вмешался в разговор:
— И вам, добродии, эдакие пустяки кажутся чудесами? Вот я, скажу вам, видел как-то раз столь высокое дерево, что макушкой в небо упирается, а ствол его так был огромен, что за месяц не обойдешь.
— Быть того не может! — разом заговорили казаки.
— Не верите? — обиделся Перебейнос.— Тогда скажите, к какому же столбу привязывать вашего буйвола, шановнии?
Тута уж дед Чернега вмешался:
— Вы все, панове, говорите чистейшую правду... Бросьте ссориться. Но скажу вам честно, это еще не чудеса. Вот я видел огромнейший барабан казацкий! Такой барабан, от грохота которого сотрясалися целые страны!
Удивилися казаки и давай приставать к деду Чернеге с расспросами:
— Какой же величины, диду, отот барабан, коль его грохот сотрясает целые страны?
— Посудите сами, шановнии: чтобы обтянуть тот барабан, едва хватило шкуры того самого буйвола с реки Дуная, а корпус его исделан из дерева, которое макушкой небо достаеть, ну, а камыш, ствол которого длиною с Карпаты, пошел на обруч…
Поняли туточки казаки, что Чернега умнее их оказался, но только и признаваться в этом не спешат…
— А скажите, диду,— ехидно вопрошают,— на что же, скажем, вешают ваш барабан, коли сбираются в его ударить?
— А вот про то ваш покорный слуга Голопупенко знает, позвольте мне вам ответить, шановнии.
Обернули казаки головы, глядь, около тына Голопупенко стоить. Да так уважно слушаеть их разговор… Казаки милостиво в знак согласия головами закивали. А Голопупенко молвит:
— Барабан тот, паны добрые, висить на мосту, по которому я часто с отцом своим покойным хаживал. Как-то раз остановилися мы, глянули с моста вниз, а мост столь высокий, что тот буйвол, про которого вы изволили рассказывать, показался нам совсем крошечным, не более блохи. Ствол камыша, равный горам Карпатским, был не длиннее волоска, а дерево, макушка которого в небо упиралася, казалось, панове, не выше гриба. Тут отец мой загляделся, голова у его закружилася, да и полетел он вниз. Три года оплакивал я отца. Когда же снял траур, пошел опять на тот мост, помянуть батька, смотрю — а он, бедолаха, все еще вниз летит.