Затем уже нескоро раздался крик, дикий, нечеловеческий крик очнувшегося в оковах, звенящего цепями Семена Палия.
Когда Палий очнулся, в комнате было темно. В окно, перевитое железными прутьями, робко заглядывала трепетная зеленоватая звездочка.
— Не послушал своей старой: намочил усы в гетманских медах да винах, — вот и свалился, да еще на парадном обеде… Скверно, гадко, брр!.. И куда меня затащили?.. Комора — не комора, хата не хата!.. Бросили в угол на пол… Тьфу! Теперь бы квасу, настоянного на кислицах… Эх, кроме моей старой никто такого кваса не умеет сделать во всей округе… У москалей переняла она эту штуку… Семь дней гуляешь, голова — как чугунный казан, а выпил добрый поставец её квасу или узвару, — и сразу очнешься, и уже на плечах не казан, а голова, настоящая голова… Гм, и руки ноют, и ноги… Э, да что же это? Железо!..
Старец, хотел вскочить на ноги, но тяжелые оковы удержали его при земле. Теперь только понял Палий ужасную истину, и для него все стало ясно, как Божий день.
— Зазвать изменнически в гости на пир! Целовать, обнимать, называть братом и другом единым в то время, когда кузнец разводил огонь и прилаживал кандалы, когда стража по гетманскому приказу выбирает потяжелее цепи… О, проклятие!..
Грозно пронеслось это проклятие под низкими каменными сводами, вырвалось в узкий коридор, проникло в парадные покои и заставило вздрогнуть самого гетмана.
С невероятными усилиями Палий поднялся на ноги и подошел к окну, при чем цепи зазвенели, нарушая окрестную могильную тишину.
— Прощай, воля!.. Прощай, Украина!.. — выговорил он. По впалым щекам воина покатились жгучи, незнакомые ему слезы, слезы бессильной ярости, нестерпимой обиды.
Простояв несколько минут без движения, узник стал звать людей. Дверь приотворилась, и на пороге появилось два вооруженных с ног до головы сердюка. Один из них держал в руке фонарь.
— Что надо? — спросил старший из них, стараясь говорить по-московски.
— Что надо! — с грустью повторил Палий. — Не тебя, хлопче, мне нужно, а твоего гетмана проклятого мне надо, вот кого!..
— Не смей так говорить о нашем ясновельможном пане-гетмане! — закричали сердюки.
— Молчите, продажные души!.. Вы свою мать несчастную, свою Украину, продаете с вашим гетманом за злотые… Эх, вы!.. Ступайте и скажите Ивану Мазепе, что его Семен Палий ожидает.
Последняя фраза была произнесена таким повелительным тоном, что сердюки невольно подчинились голосу Палия.
Прошло около получаса, даже больше. Гетман не являлся, а в старой седой голове узника вихрем неслись обрывки мыслей и воспоминаний. Из этих обрывков создавалось что-то цельное, какие-то новые планы, но не долго. Наступал хаос, и все исчезало, все, кроме осознания горечи неволи и предательства.
— Когда меня ляхи бросили в магдебургскую крепость, я считал себя на веки погибшим и только молился! — раздумывал Палий, стоя у окна. — Вот и вымолил себе волю… Святой Микола помог мне выбраться из проклятой ямы… Ну, да и казачество тогда иное было: мазеповщина не успела еще развратить их души и сердце…
Да, вызволили меня мои козаки родные, и не раз после привелось мне их в бой водить. Теперь, все меньше и меньше таких людей, а скоро их вовсе будет мало или совсем не останется… Не устоять тогда Украине против натисков иноземных. О, мазеповщина, мазеповщина, дорого ж ты достаешься моему бедному народу!..
В эту минуту послышалось щелканье и звон отворяемого замка. В комнату, будто крадучись, проскользнул Мазепа.
— Чего крадешься? — с горькой усмешкой спросил Палий, — не бойся, — я не укушу.
— Цепных собак мне нечего бояться, а ты к тому же еще и старый пес, беззубый, — попытался сострить вошедший.
Ответом на эту плоскость был презрительный взгляд, заставивший смутиться даже Мазепу.
— Что тебе надо? — спросил после паузы гетман.
— За что, по какому праву ты изменнически лишил меня свободы? — в свою очередь, задал вопрос Палий.
— Я действовал по указу моего всемилостивейшего повелителя, великого государя московского и его пресветлого величества, царственного братца… Такова воля государей: повелели взять тебя под стражу, аки разбойника, и представить под караулом в «Приказ».
— А давно ли царь меня собольей шапкой наградил и казной дарил! — возвысил голос заключенный.
— Знаю, знаю… То-то и прискорбно, что ты не оценил монаршей милости, не возвратил захваченных городов и прочих маетностей и тем вызвал праведный гнев государев. Тебе я и раньше писал об этом.