— Не серьезный мужик, — говорили бородатые казаки, глядя на его юркую беспокойную фигурку.
Евстигней лишился семьи в один год. Отец, который любил рыбачить, утонул весной в Яике, в половодье. Даже тела его не удалось найти, а лодку прибило к берегу ниже по течению, совсем разбитую.
Мать Евстигнея — было ей тогда уж лет шестьдесят — с этой поры стала слабеть и хворать. Она и к работе остыла. Все сидела на завалинке, печально качая из стороны в сторону седой головой. Евстигней один старался своими силами поддержать разрушающееся хозяйство. При жизни отца он до того привык не иметь собственной воли, что теперь и вовсе потерялся. За советом не к кому было пойти. Он бежал к матери, останавливался перед ней, взлохмаченный, чудной, с вытаращенными глазами.
— Матушка, а матушка, амбар того гляди завалится. Подпереть надо!
Мать безучастно махала рукой.
— А ну тебя! Делай, как знаешь!
И Евстигней бежал в амбар, точил, стругал, копал, потел и всем проходящим мимо улыбался заискивающей улыбкой и старался рассмешить и задобрить болтовней и шутками.
К осени умерла и мать, и Евстигней остался хозяином. От прежнего достатка сохранилась только просторная изба, которую Евстигней ни за что не хотел продавать, повторяя:
— А вот вернутся братцы — они и прикажут. А я уж как-нибудь постараюсь.
Но, как он ни старался, все приходило в упадок. Помогать Евстигнею охотников в деревне не было.
— Все равно, что в прорву валить, — говорили соседи, — все одно, ему теперь не справиться. Продал бы избу, шел бы в батраки — самое хорошее дело.
Евстигней, казалось, боялся всех: боялся недавно прибывшего коменданта, которому то и дело попадался на глаза со своей постоянно растерянной улыбкой, боялся господ офицеров, старшину, писаря, попа, соседей, поглядывавших на него косо, а больше всего боялся своих братьев, которых почему-то ожидал с часу на час.
Глядя на свою истощенную, кривоногую лошаденку, на покривившиеся ворота и облупленную стену, он всплескивал руками и бормотал про себя:
— Ай, ай, ай, вот беда! Что братцы-то скажут!
Но вот над крепостью поднялось знамя мятежа. Еще за неделю до взятия ее Пугачевым отношения жителей между собой приняли характер двух враждебных лагерей. Испуганный комендант и офицеры всячески заискивали перед верными им старшинами и казаками и страшились мятежно настроенных казаков.
По вечерам в избах собирались группами, толковали о чем-то, что-то решали, офицеры встречали на улицах нахмуренные лица, глядящие исподлобья глаза, не предвещавшие им ничего хорошего.
Слухи о приближении избавителя делались все настойчивее и настойчивее, какие-то грамотки ходили по рукам.
Евстигней не принимал никакого участия в происходившем, да и его оставляли в покое. Старшинские казаки и начальство не считали его ни в числе врагов, ни в числе друзей; так же относилась к нему и мятежная часть населения.
Взятие крепости Пугачевым произошло неожиданно быстро.
Та малая часть казаков, которая была на стороне коменданта, в последнюю минуту изменила ему. Только два пушечных выстрела ответили на штурм нападающих, и затем зазвонил колокол, бабы высыпали на площади с хлебом-солью и вышитыми полотенцами, пушки были опрокинуты и связанные своими же казаками комендант и офицеры заперты в ожидании суда над ними в старшинскую избу.
Евстигней не принимал участия в происходящем. Он, как другие казаки, не выбегал к крепостному валу, не глядел с надеждой вдаль, на окружающую степь, не вглядывался в туман, поднимающийся над Яиком, в надежде увидать плывущие по ней лодки государя Петра Федоровича, радетеля народного. Привыкший за всю свою жизнь к роли всеобщего посмешища, не видавший на своем веку никакой помощи от окружающих его людей, он не верил для себя ни в какую счастливую перемену.
В причину своих несчастий он никогда не вдумывался.
Но когда в крепости загремели выстрелы, когда зазвонил колокол и мимо его окон забегала с шумом и приветными криками толпа его односельчан, он вместе с другими выбежал на площадь.
На площади, окруженный толпой казаков, стоял небольшого роста человек с черной бородой в красном кафтане и круглой шапке.
Его небольшие, добродушные и лукавые глаза сияли гордостью. Несмотря на старание придать величие и важность своей осанке и поведению, во всей фигуре Пугачева казакам чувствовалось что-то свое, родное. Этот царь-мужик, знакомый, как и они, с нуждой, побоями и несправедливостью, мог действительно сделаться их благодетелем.