Гаморкин отвернулся и посмотрел на свою родимую речушку.
— Ну, да вот тебе, кум, я это усе сказать могу, а вот гостю нашему, из Арчады — как скажешь? Ен человек — ветеринар не поверит — засмееться.
Внезапно, наступившую тишину прервал голос ветеринара — Петра Карповича. Задремав вначале, он проснулся от комариных укусов и уже, минут двадцать, как слушал Ивана Ильича. -
— Это ты зря, Гаморкин, так говоришь.
— А рази не правда, Карпыч?
— Нет, конечно. Я тебе лучше расскажу историйку. Был Окружным Атаманом Жидков и в Чирскую, когда начались лагерные сборы, явился казак и отказался выходить на занятия. Его под арест. Не идет — и все тут. Оказывается, не хочет заниматься для грядущего Антихриста. Тоже с книгами доказывали. — Помру, говорит, лучше на родной земле, чем потом, в грязное дело влезши, прийдется иде нибудь, как собаке под тыном, подыхать. Так ничего с ним поделать и не могли. Весь лагерный сбор в каталажке отсидел.
Ну вот-вот, — подхватил Ильич, — и ети тоже самое говорили. Дык тому же… нет звезды казачьей. И не я один заприметил, а и другие казаки-станичники.
Ветеринар отрезвившись, опять стал наливать нам. Да и сон куда-то пропал. Сделав глоток, я спросил Гаморкина:
— Вот как это понять Красный Дух?
— Ето значит — Красный Дух, враг Божий, супротивник его.
— А Белый?
— Што Белый? Ето наоборот, который за Бога.
— Так за что-ж он в море-то? Разве ему помощи не будет?
— Г-м. Видать не будет.
— Почему-ж так? Белый, Божий, так сказать.
— Может провиниться — буркнул ветеринар, уже равнодушно слушая нас, думая о чем-то другом, а то и просто собираясь опять вздремнуть.
— Во-во, — ухватился за эту мысль Ильич — могёть и проштрафиться. Начнет, скажем, правильно, а под конец и согрешит. Тут ему и смерть, тут над ним и возьмет перевес Красный Дух, загонит его в море…
Петр Карпович громко всхрапнул. Мы с Иваном Ильичом, от такой неожиданности, вздрогнули и почему-то инстинктивно повернули головы на север. Загорелась зарница, и в ее мгновенном блеске, мы увидели розоватые полосы и огненную черту горизонта. Нам пришла одна и та же мысль в голову, но ни я, ни Гаморкин ее не высказали, так она и потухла, как и зарница.
Ильич поднялся и пошел к удочкам.
— Куда, Ильич?
— Пойду принесу одеялку, забыл.
— Науки в голове у тебя много, — неловко и как то неуверенно пошутил я.
Гаморкин остановился.
— Верно твое слово, кум. От такой науки премудрой, как жизнь и будущее толковать, совсем ум за разум зайдет.
— Это-ж как? — угадывая какой-то его особенный, Гаморкинский смысл переспросил я, но он уже спохватился и стал отшучиваться.
— А так. Ум вытолкнет наперед разум, да за его спину то и спрячется.
Гаморкин засмеялся.
— Знаешь ты что-то, Ильич, да не говоришь…
— Знать, может, и знаю… ну дык ето про себя берегём. Наш хутор, может, хоть и ты в ем живешь, а сухари уже сушит…
Он скрылся в темноте, а я полез под лодку. Степь накрыла ночь и только слабо шумели кавыли.
Большая мне охота записывать так-то Гаморкинскую и свою жизнь. Конечно не все, времени просто нет, и может с большими перерывами — ну, так мы на многое и не претендуем. Для себя ведь хорошо, а как другие на это посмотрят — не знаю, да и не важно. Не нравится — пускай лучше напишут, всяк в своих мыслях волен, и излагать их — тоже.
Пролетело и это лето, настала осень. У меня в привычку стало по вечерам на лавочке сидеть, либо с женой, Прасковьей Васильевной, либо одному. Сидишь, думаешь, и от дел дневных отдыхаешь. Сел так-то вот я и на этих днях. Стоял теплый осенний вечерок. Деревья еще не расстались со своим убранством и тени их, падая на землю, были черны и таинственны. А луна была не луна, а так — чудо-юдо. Яркая и белая. Будто круглое сильно освещенное окошко в небе.