Жду-пожду, — никаких ощущениев…
Жду-пожду, — ничего…
Что-ж, думаю, смеется что-ли? Открыл зеньки, а ее и след простыл. Обманула, разэтакая.
Да-а…
На том бы все и кончилось, да только из станицы нашей уезжая, она с Санькой, для меня цыдулку прислала, а в цыдулке было сказано:
„Милый вьюноша! При этом к вам печальная весть летит — мы уезжаем. Хоть я вас и не поцеловала, но кредит к вам имею, поэтому можете за поцелуем прискакать в Москву. Спросите Разумовскую Академию — каждый вам ее покажет.
Елена Гречихина.
— Ну?
— Да-а, проклятая, так и написала. А я, Евграфыч, так разсудил: чего я попрусь в эту самую Москву. На край света, можно сказать, в захолустье. Шут с ней и с ее розовыми губами, а нам с Дону не съезжать. Попадешь в Академию эту самую — и рад не будешь. К тому же нашего брата там здорово любят.
Тут вишни таскала, а там, гляди, и без шаровар оставит.
Бог с ними, а Гаморкин за границу не ездок.
Было это под-вечер. Сидел я на заваленке у своего куреня. Сижу и сижу. Потом смотрю это — кто-то верхом едет. Вгляделся — Гаморкин.
— Куда тебя, Ильич, несет?
— В степь проехаться, Кондрат Евграфыч.
— А зачем?
— А затем, что должен я одну вещь поразмыслить.
— Какую-такую?
— А кто был Стенька Разин. Одни его кличут — народный герой, другие — вор и убийца. От дедов многое слышал я о нем.
— Да ты расскажи сперва мне, что слыхал?
Не выдержал Иван Ильич, слез с коня, рядом присел — разбрехался в момент и в азарт вошел. Руками даже замахал, и так, и этак.
— Тряхни-ка стариной, историей тряхни, Кондрат Евграфыч, забеги с задов, не с той стороны, с которой люди ученые выставляют усе. А? Уразумел?
— Нет.
— Г-м… Пойми ты, мурло-человек. Скажем, — взялись казаки за чужой спас…
— Скажем.
— Так. И плывут они из Персии: Разин Степан Тимофеевич и братва, как один человек. Потихоньку. Никого не трогают, никого не задирают. Честь-честью — взялись за чужой спас. И вот только под Астрахань — тут в них из пушек — баба-ах!
Где же тут справедливость?
И в крайнем случае — не назад же? Раком… ть-фу, то-есть задом — один только рак пятится. Ну, и въехали они в Астрахань.
Разин и братва, как один человек. Набрали барахлишка разного и к боярину с седой бородой пристали, как один человек — как и что?
И почему у тебя народ крестьянский, русско-православный, недоволен и в проголодях живеть?
А он, боярин — важный такой, свою марку гнеть, достоинство поддерживаить, нос кверху, и бороду пустил по груди, на манер Ивана Богослова.
— Кого? — спросил я.
Но Гаморкин уже забыл про меня.
Боярин отвечает:
И где ему не жить, народу-то, как не в проголодях? Ежели забрался туда, так и сиди, — помалкивай.
Иван Ильич даже языком щелкнул от удовольствия — любил все изобразительно рассказывать.
— Скажем — боярин… Шапка на нем га-арлатная, воротник на зипуне тугой и высокий. Брюхо, — а на брюхе всего понашито, и пуговки там, и гузики, и тентери-вентери позолоченные. В них по девице, а те девицы по соколу в руках держуть. Сбоку посмотришь, — красным огнем сияют, прямо — в варавань от дають. Одежа — клад. Вырыл такую, то есть снял ежели — так одно тебе в жизни и удовольствие, значит.
— И, вообще, — говорит боярин, — знать ничего не знаю, и ведать не ведаю. На то у нас от Бога Царь поставлен, а вы — шваль-дрянь и прочая рвань.
— Во-оо! Как их отбрил. Разина и братву, как одного человека.
И прочая в том же духе. А потом их всех шелудивыми псами обругал. Стенька же был горячий и вспыльчивый казак.
— Где, говорит, мне брат? А-а. Не знаишь?
Хвать его за воротник — да башкой в Волгу. Боярину — боярская и смерть.
И вот выходит, что Разин — убийца.
А иные называют — народный герой.
Теперь ежели он — герой? Забеги-ка, кум, с другой стороны. Порассуди. От убийцы, как известно, народ в разные стороны шарахается, окромя полицейских, а к Разину людей видимо и невидимо со всех концов пёрло.
И всяк орет братве. Братва — как один человек.
— Братцы-станичники, защитники вы наши!… ну, и так далее. Не люблю мужиков изображать из себя… А кто из них посмелей, в Разиновское Войско просится. Только Гаморкин…
71
— Какой Гаморкин? — удивился я — Ты же про Разина?
— А там! Перебиваешь. Дед мой, т. е. прадед Семен Иванович Гаморкин при ем есаулом состоял. Да-а.
Я еще ничего не понимаю, но Ильич уже дальше говорит, и речь его становится все плавней и оборотливей.
— Разин, скажем, сидит здесь, а Семен Иванович по правую руку. Кругом же их народ радостный и веселый платками машет, ура кричит, и по домам расходиться не желает. И встает тут Семен Иванович речь держать.