Надо вам сказать Иван Ильич, жил и работал все время с отцом, вернее за отца. Молодым, как-то так вышло, жениться ему не пришлось. Когда я его спрашивал почему? — он многозначительно говаривал.
— За двумя зайцами погонишься, — ни одного не поймаешь.
Но кто были эти „зайцы", как можно было бы предположить, женского пола, он не говорил.
Хоть и было упущено время, но думка иметь хозяйку-казачку, повидимому не покидала Ивана Ильича. Часто он о чем-то мечтал и не обращал на меня в такие дни никакого внимания, даже не заходил ко мне, в летнюю кухню. Задумывал и я строиться в ту пору и осесть навсегда в станице, наперекор батюшке и матушке, которые давно уже из Новочеркасска перебрались в Каменскую. Не хотелось мне отрываться от земли. К тому же мне обещал свою помощь Иван Ильич, а это лето выдалось урожайное и мы слегка забогатели с ним. Все складывалось по хорошему, даже осень подступила замечательная, с удивительно мягкой и приятной погодой, но грустные настроения не оставляли Гаморкина и начали уже и меня беспокоить. Зачем-то уходил к девкам. И вообще, что-то замышлял, видимо, он.
Скоро это все разъяснилось.
Под вечерок, вошел он радостный, таким фертом, ко мне, стал по середине и говорит.
— Ну, — Евграфыч, венчаюсь я.
— С чего? — спрашиваю, делая удивленное лицо.
— На мед потянуло. Да, говорять, и война опять близко. Девку сыскал славную, с соседнего хутора. Прозывается Настасья, а по батюшке — Петровна. Хошь ни хошь, а на свадьбе у меня изволь быть.
Радостный то он, радостный, а вижу — пугается чего-то, или сам себе не верит.
— Добро, отвечаю, если надумал, идет. Мне что, — могу.
И пошли тут разные приготовления, весь хутор и вся станица в них участие принимала.
— Иван Ильич, а Иван Ильич — прибежит мальченок-подсанишка — когда-жа жана вселится?
— Кыш, — прикрикивал Гаморкин.
— Иван Ильич, а-а-а-а, с законным наступающим браком!
Гонит казачат Иван Ильич, взрослым отвечает на поздравления, а самому ему приятно, будто кто душу маслом смазывает. Даже у него чуб горой пошел, и фуранька на каркасе аеропланом вздулась. Гордился, гордился, только перед самой свадьбой сробел.
Оно и понятно.
Поп у нас, станичники-читатели, дюже страшный был. Вот как описывал его сам Гаморкин.
— Волосья у его — во-о. Бородишша — во-о. Нос багровый и вот етак — дулей. Страшный и удивительный у нас, Евграфыч, поп. Рукавом, што крылом, как взмахнет, так и разойдется на все стороны ветер. Которые старушки казачьи, отекшие, так на ногах и не стоять — валятся. Где была там и — бух. И к нему в трепете.
— Отец Никодим, благослови.
— Во Имя Отца и Сына… к-ха, к-ха…
Етаким ерихонским голосом.
И как значит пришли мы все в церковь, что-б после службы венчание справить, вижу — опять оробел Иван Ильич. А народу — ровно сельдей в бочке, так много набилось. Из дальних хуторов прибрели и прискакали.
— Кондрат Евграфыч, — взмолился тут ко мне Гаморкин, — могёть ты за меня обвенчаишься? Девка она славная, да и казачка хорошая. Настасья звать. А я уж… того-етаго…
— Что ты, — уговариваю я его, глянь народу то сколько понапихано. На тебе лампасы, а ты труса празднуешь.
Подействовали эти мои слова на него. Даже загорячился он, и так как служба к концу пришла, то приказал:
— Веди невесту. Шут с ней!
С нами человек двадцать в церкву вошло. Побежали они за невестой. А народу по окончании службы самая горсточка вошла — остальные все остались смотреть на Гаморкина свадьбу. Около Ильича стояла какая-то старушка, теребила его за рукав и спрашивала:
— Ты-жа скажи, казачек роднинькай — жених то иде?
И на молчание Ильича опять теребила его и дергала, страх нагоняя.
— Женишка бы мне поглядеть. Иде-ж он? Укажи, отец, родимай.
Заглядывали выцветшие любопытные глаза в Гаморкинское лицо, но он мотал головой и упрямо твердил:
— Не знаю. Тут иде-то. Тут, иде нибудь.
Я нарочно избегал его беспокойного, тревожно ищущего меня взгляда. Когда вошла невеста — Настасья Петровна, я даже отвернулся и в этот момент… исчез Иван Ильич.
Певчие уже хватили: „Гряди, гряди, кетливана невеста"…
Петровна в церковь вступила, а Иван Ильич вместо того, что-б ее встречать — исчез. Как в землю провалился. Искать его стали. Смятение вышло. Батюшка с крестом остановился — жених где? — спрашивает.
Народ вокруг оглядывается, под ноги смотрит.
— Не иголка, — кричит Семен Семеныч, — не потеряется.
Туда-сюда.
Певчие по другому разу, без передышки: „Гряди, гряди-и".