Все было исполнено по его боярскому приказанию. Приехали из вотчины в Москву Васька и Макарка. Привезли они с собой и Ганну Кусивну.
. Тогда в доме Тимофея Васильевича Чоглокова происходила вот какая сцена.
В своем боярском кресле сидел, развалясь, Тимофей Васильевич. Перед ним стоял Васька Чесноков. Тимофей Васильевич говорил ему:
— Так-то, любезнейший ты мой Васютка. Ты будешь приводить ко мне свою жену на ночь, как только я потребую, а я тебе о том буду давать приказ заранее. Жить вы будете у меня в особой -надворной избе и всякую харчь получать от моего стола, одевать я вас буду паче других слуг моих и жаловать вас буду, оттого что я вас не за чужих, а за своих почитаю. Поживете годика три-четыре, я вас на волю отпущу с немалым награждением. Только чтоб этого, что между нами творится, никто не знал, только бы вы двое, да я про то ведали, а другие все, чтоб и не догадывались.
— Уж в этом положись на меня, государь! — отвечал Васька. — У меня все равно, что в могилу закопано. Никто не узнает. Я твоею милостью по горло доволен и по смерть свою не забуду того, что твоя гасударская милость мне делаешь. Уж поверь, государь, будет по твоему скусу твоей милости бабенка, а я за чистотою смотреть буду, и чтоб не гуляла.
— Я на тебя, Васютка, надеюсь, как на каменную гору, — сказал Чоглоков. — Ну, а как везли ее, не порывалась она стречка дать?
— Она, — сказал Васька, — може, и убегла бы, да первО, что дороги не знала в чужой земле, а тут мы за нею глядели в четыре глаза. Только уж как привезли в вотчину, да' повели под венец, так больно артачилась. Только отец Харитоний на то не посмотрел: она кричит благим матом — не хочу! — а он — Исаия ликуй! поет. Молодец поп! Ей-богу, молодец! Потом уже тихо и смирно велась, боялась, чтоб ее не били; говорила только нам: делайте со мною, что хотите. Я ваша — говорит — невольница, я все равно, что у татар в полону! И работает бывало все, что ей прикажут. Только все скучна была да плакала по-часту: бывало, как только сама одна останется, так и ревет. -
— Ну что, бабьи слезы — вода, — проговорил Чоглоков. — Обживется — слюбится. И здесь в Москве, смотри за нею, Васютка, чтоб не убегла. Пока еще — она тут никого не знает? Держи ее, Васютка так, чтоб окромя наших людей во дворе никто ее не знал.
— Опасно, — заметил Васька: — пока не обыкнет, чтоб. не вздумала заорать: я чужая жена, меня обвенчали с другим насильно! А тут какой-нибудь лиходей подслушает и донесет. Мне за то как бы в ответе не быть перед твоею -государскою милостию.
— Покрепче держи, позорче гляди, и не будешь передо мною в ответе, — сказал Чоглоков.
— Буду смотреть за нею строго, по твоему боярскому приказу, — сказал, поклонившись, Васька.
— Сегодня вечером приведи ко мне Анну! — сказал Чоглоков.
— Слушаю, государь, — сказал, поклонившись, Васька.
В людской избе собралась дворня ужинать. Ваське и Ганне хоть назначил господин особый покой и харчь от своего стола, но был еще первый только день их приезда в Москву, и они до следующего утра расположились в общей избе. Ганна, одетая в цветной летник с кикою на голове, была похожа на чистую великороссиянку и молча сидела на лавке. Холопи и холопки поглядывали на нее с любопытством и делали друг с другом шепотом на ее счет замечания, а иные обращались с речью к ней самой, но она отделывалась короткими фразами, которых смысла другие понять не могли, и все-таки не удерживались от смеха над малороссийским акцентом Ганны. ■
Сели ужинать. Ганна, по приказанию Васьки, села и взяла в руку ложку.
— Ну что, хохлачка? — сказал кто-то: — скучно тебе, не- бойсь, без ваших вареничков? А?
Ганна принужденно осклабилась.
— Иди к своему гетману, вареничков у него попроси, — сказал другой. — Вон — вашего гетмана привезли, говорят, и держат, как собаку, на цепи.
— Его поместили, говорят, на Греческом дворе, — заметил кто-то.
— На время. Построют особую избу для него, — заметил другой.
— А в Сибирь разве не пошлют его? — спросил кто-то.
— В Сибирь не зашлют, •— объяснил другой: — он ведь не нашего царя был холоп, а польский турецкий — черт ею знает, чей, только не нашинский: он сдался нашему царю в полон.
— Так, так, — заметили другие: — ну, значит он не согрубил против нашего царя, так его в Сибирь не за что посылать, значит, его в Москве держать станут!