— Тут Греческий двир? — спросила Ганна.
— Тут? Кош тебе? — спросили караульные.
— Гетьмана Петра Дорошенка.
— Нельзя! — грозно отвечал караульный. — Зачем тебе его? Вон наш полуголова. Спроси его.
Он указал на ходившего по двору стрелецкого полуго-лову. Ганна подошла к нему, поклонилась и сказала:
— Чи не можно, добродию, побачить гетьмана Доро-. шенка?
Полуголова подозрительно оглядел ее с головы до ног и проворчал:
— Первое — он уж не гетман и величать его так нельзя. А второе — какое тебе до него будет такое дело? Ты черкашенка> что ли.
— Эге! — отвечала Ганна.
— Не велено без позволения от Приказа пускать к нему никого, кроме тех, что на Малороссийском дворе черкасы в посольстве приехали, — сказал полуголова. — Ты из ихних, что ли.
— Я его родычка, — сказала Ганна:
— Что это такое: родичка? — говорил полуголова. — Родня ему приходишься, что ли? ..
— Эге! — сказала Ганна.
— Хорошо, я сам поведу тебя к нему, — отвечал полуголова.
Петро Дорошенко, привезенный в Москву, был помешен на Греческом дворе и находился в состоянии, составлявшем середину между положением гостя и пленника. Уже он представлялся ко двору, удостоился целовать царскую руку, думный дьяк перед лицом самого великого государя изрек прощение всем его винам и противностям; затем ему сказано было, что он останется в Москве до" окончания, войны с турками для совета о разных воинских делах. С тех пор он жил на Греческом дворе; его действительно приглашали в Приказ раза три, брали от него сказ-
ку о татарских и турецких путях, о средствах к обороне. Чигарина и тому подобное. Между тем у его помещения стояло на карауле попеременно по двадцати стрельцов с полуголовами. Наконец, в последние перед этим дни позвали его к думному дьяку Лариону Иванову и тот сказал ему, чтоб он подал челобитную о доставлении ему в Москву жены его — Дорошенко ужаснулся.
— Великому государю, значит, угодно меня оставить здесь навсегда? — спросил он.
— Такой воли великого государя нет, — отвечал дьяк. — Но тебе указано жить на Москве, доколе не утишится война с неверными, а сколько времени она будет длиться, про то Бог весть. Мужу от жены врознь пребывати не подобает.
Нечего было делать Петру Дорошенку. Написал он со слов думного дьяка челобцтную о привозе его жены. В ожидании привоза немилой ему жены и не зная чем окончится его судьба, Дорошенко метался словно дикий зверь в клетке. Донельзя опротивела ему тогда эта Москва. Думал было. он спокойно доживать веку после своей бурной жизни в милой родной Украине, посреди родного народа, на полной воле, а его держат в Московской земле и притом в неволе, хотя не говорят ему, что он в неволе.
В это-то время стрелецкий полуголова привел к нему Ганну Кусивну.
Дорошенко ходил большими шагами по комнате в обычном своем волнении. Полуголова, в.ошедши с Ганною, сказал:
— Петр Дорофеевич! Вот эта женщина желает видеть твою милость. Говорит она: сродни твоей милости.
— Я не знаю этой женщины, — сказал Дорошенко, оглядевши Ганну. И потом, обратясь к ней спросил: — Яка ты мени родычка. '
— Я така тоби родычка, як уси наськи люды тоби ро-дычи, — сказала Ганна. — Ясневельможный гетмане! Вьы слухай мене, я прийшла до твоеи мылосты за порадою. Поможи мени, бидолази!
— Я не гетман, — сказал Дорошенко: — навит не пол-. ковнык, жадного уряду не маю! Я просто въязень у Моск-ви! Чим я тоби помажу? Я сам бидный. Уси статки маетки свои покынув у Чыгирыни, да у Сосныци. ' .
— Я не грошей прийшла прохаты, — сказала Кусивна: — хоч я така убога, що и хлиба шматка не маю на чужий сторони, а прийшла до твоеи мылосты не за гроши-ма, а за порадою Выслухай мене, пане, дай мени пора-доньку, бидний, несчастний сыроти, ни до кого мени повер-нутыся, пригорнутыся на чужий чужыни, тильки до своих людей. — И она, заливаясь слезами, повалилась к ногам Дорошенка. С головы ее спала_кика. Ганна на первых порах сконфузилась, очутившись простоволосою, но не решалась надевать на голову противного, насильно ей навязанного московского головного убора.
И почему-то вспомнил Дорошенко, как перед ним со слезами валялись бедные украинцы, когда он их отдавал сотнями в неволю туркам и татарам. Не жаль ему их тогда было, потому что думал он тогда не о лицах по одиночке, а о целой отчизне, которой хотел добыть свободы и независимости. Теперь уже об этой отчизне он не думал, пото.,. му что сам погубил ее. Теперь жаль ему стало неизвестной женщины, валявшейся у ног его.
— Встань, молодыце, — сказал он: — и кажи: звидки ты. -