Все пассажиры на юте. Долго все смотрят и любуются на постепенно удаляющуюся панораму Константинополя, на домики и мечети, которые становятся меньше и меньше и, наконец, сливаются в общее белое пятно.
Море становится синее. Ближайшие волны принимают цвет ультрамарина. По обеим сторонам еще видна земля. Мы держимся ближе к европейскому берегу. По низким буро-зеленым холмам раскинулась деревня, дальше опять потянулся мутный берег и скрылся, наконец, на далеком горизонте.
Волны с легким ропотом разбиваются о крутые борты «Царя», начинается мерное колыхание его длинного корпуса.
IV
От Константинополя до Александрии
Дарданеллы. Развлечение конвоя. Песни и пляски. Митилена. Качка. Смирна Набережная Смирны. Пирей. Поездка в Афины. Греческие солдаты. Акрополь. Остров Крит. Ночь в Александрии.
22-го октября (3-го ноября), среда. Светало, когда я вышел наверх. Мы проходили Дарданеллы. С обеих сторон тянулись невысокие холмы, покрытые кое-где мелким кустарником, у подножия их стояли турецкие батареи. Группа судов была у входа. На батарее у казармы ходил часовой, да турецкий трубач играл заунывную зорю. От берега отделилась белая шлюпка под турецким флагом, на ней подняли косой парус и она быстро подошла к пароходу. Поверили бумаги, дали пропуск и «Царь», замедливший ход, опять помчался по узкому проливу. Берега стали уходить; показалась высокая гора, почти голая, мутно-серого цвета, у подножия ее лепился маленький городок-остров Тенедос. На вершине красивая руина генуэзской крепости, памятник былого владычества над морем этих англичан средних веков. И опять море, чуть волнующееся, покрытое сетью небольших лазурных волн.
На юте собраны песенники. Высокий уралец Сидоров мягким тенором заводит:
«За Авашем (Аваш — река в Абиссинии), за рекой
«Казаки гуляют
«И каленою стрелой
«За Аваш пускают!
Хор дружно подхватывает и перефразированная казачья песня звучит и переливается над голубыми волнами Эгейского моря.
Все на юте, начальник миссии с женою, полковник Артамонов, офицеры, врачи, абиссинцы-переводчики. Маленький Хайле Мариам сменил уже свою кадетскую форму на серый пиджак. Южное солнце красиво освещает рослых людей в верблюжьих тужурках и белых фуражках.
Сидорова сменяет лейб-казак Любовин. Нежный баритон его чарует собравшихся. «Египетская принцесса, выходит на ют и, приспустив чадру, слушает чуждые ей напевы казачьих песен.
— «Ну-ка, казачка».
Круг песенников расступается. Сидоров и Изюмников берут гармоники, Архипов бубен, Крынин треугольник. Звуки веселого казачка оглашают далекие берега. Выходят танцоры: казак Изварин, высокий чернобородый мужчина, с розовыми щеками и голубыми ясными глазами, и невысокий рыжеватый уралец Панов.
— «Ну Изварин азачинай!» — ободрительно говорит вахмистр.
Изварин делает два-три робких шага, пристукивает каблуком, поворачивается налево кругом и становится на свое место. Это для начала только. Нельзя же сразу выложить все, что знаешь.
Панов посмелее. Он кидается вперед, привскакивает то на каблук, то на носок, лихо подбоченивается и, становясь на место, обводит казаков смелым взглядом — «смотри, дескать, как мы!»
Начинается настоящее состязание.
Еремин выходит, мелко семеня ногами, привскакивая и притоптывая. Публика, она же и судьи, зорко смотрит на ноги пляшущих. Панов не смущается он уверен в себе. Невысокий, юркий, как кошка, он делает два-три прыжка и пускается в присядку. Судьи в полголоса высказывают свое одобрение. Лейб-казаки выставляют на смену длинному и меланхоличному Еремину легкого Любовина. Этот с места озадачивает противника изящным исполнением. Панов скоро стушевывается, несколько секунд Любовин доканчивает соло свои па, делает несколько ловких антраша и выходит из круга. Гармоники издают плачевную ноту и умолкают. Пора кончать и песни, и пляски: начинает покачивать. Mope становится синее и синее, белые барашки появляются вдали.
К вечеру пароход подходил к Митиленской бухте. Толпа греков в коротких юбочках, собранных в бездну складок, атаковала на лодках пароход. Предлагали проводников, отели, болтали на всех языках и преимущественно на своем родном греческом. Если древние эллины были так же крикливы, как эти черномазые, черноусые митиленцы, сильные уши должен был бы иметь афинянин, желающий на Пниксе послушать оратора. Пассажиров прибавилось: молодые супруги, совершающие брачное путешествие с парой велосипедов прошли на борт парохода, явилась толстая гречанка, с формами отнюдь не Афины Паллады, третий класс наполнился, в буквальном смысле слова темными личностями.
Я смотрел с юта на маленький, чистый городок. Зеленые волны с шумом разбивались о каменный мол. За молом видны были обложенные мрамором белые дома богатых греков. Улица, обсаженная олеандрами, вбегала на верх, дальше шла серая крутая гора, на круглой вершине которой стояли руины генуэзской крепости.
Быть может, на этой скале сидела некогда прекрасная Сафо и, перебирая струны лиры, пела свои вдохновенные песни.
Темнело. На концах мола зажгли красные фонари, город, восходящий кверху, засверкал тысячью огней. Синее небо покрылось звездами и таинственно горел на его фоне дивный город. Я нарочно не спускался на берег.
Мне не хотелось среди толкотни и брани грязных греков, среди попрошайничанья гидов потерять очарование теплой летней ночи, звездного неба и бездны огней сверкающего города.
23-е октября (4-е ноября), четверг. Мы вышли из Митиленской бухты около полуночи. Эгейское море развозилось не на шутку. Черные волны подымались, падали и снова вставали с глухим шумом и ревом, кидаясь под пароход. Сверкнет на минуту на лунном свете снежно-белая пена, сверкнет и исчезнет, рассыпавшись. по волне. Пароход поднимается на волну, скрипит в переборках и падает вниз. В каюте качка еще неприятнее. Слышишь ровный стук машины и глухой шум воды, рассекаемой винтом, и вдруг винт вырвется из волн и машина застучит часто, быстро, неприятно. Вещи начинают оживать. Вот мой большой узел накреняется на табурете, с глухим шумом падает вниз и ползет к двери. За ним летит шляпа, шашка делает все большие и большие размахи над моей головой. Становится плохо. Я не морской волк и предпочитаю отлеживать качку. Напрасно наш милейший фармацевт Б. Г. Л-в. уговаривает меня идти на верх.
— «Пойдемте», говорит он, «чудная ночь, наверху отлично, какие волны! Вам необходимо посмотреть. А. небо! А звезды!.. Один восторг».
— «И море видал я», говорю я, «и звезды, и все. Однообразно, скучно и гадко. Лежать лучше».
Доктора, мои сокаютники, разделяют мое мнение и отлеживаются, силясь заснуть. Но заснуть удается не скоро. Разные мысли лезут в голову, тяжелые, нехорошие мысли. To ноги поднимет, то голову. Боишься открыть глаза так неприятны эти колебания предметов, которые должны быть неподвижны. Наконец, засыпаешь тревожным беспокойным сном.
Просыпаешься рано, с головною болью и с тревогой прислушиваешься, нет ли качки? Винт шумит ровно, постель неподвижна, мы входим в Омирнскую бухту.
С разрешения начальника миссии я спускаю казаков на берег. С нами едет грек, одессит, бойко говорящий по-русски. По набережной проходят поезда анатолийской железной дороги и длинные караваны верблюдов. Верблюды одногорбые, живописно нагружены тюками, покрытыми разноцветными коврами, идут длинной чередой, привязанные друг к другу. Впереди крошечный ослик, путеводитель. Иногда, поджав босые ноги, одетый в цветные лохмотья, важно восседает на ослике грязный турок, араб или негр, а часто один ослик покорно тянет за собой своеобразную свиту, а слуги каравана идут с боку и только криками подбодряют длинноухого путеводителя.